Аденауэр. Отец новой Германии

Аденауэр явно разошелся, и это сказалось не только в экстравагантных излишествах на банкете. В ходе торжественного заседания, состоявшегося утром в день прибытия в город Гинденбурга, в ответном слове после краткой и политически вполне корректной речи президента, нашего героя, что называется, понесло. Он начал с лирических воспоминаний о том, как из Кёльна на восток уходил последний полк германской армии и с каким тяжелым чувством он ожидал прихода оккупантов (которых он, напомним, на самом деле торопил с вступлением в город во избежание «революции»). «Невыносимой», по его словам, была для него «надменность победителей» и даже их полковая музыка. Дальше пошли обороты типа «железный кулак оккупантов», «тяготы и духовные муки многочисленных семей», «произвол оккупационной юстиции». Он даже предложил почтить намять «немалого количества мужчин и женщин, ставших невинными жертвами британских оккупантов». Под конец оратор подвел итог: он говорит обо всем этом, «не взывая к мести и не из-за чувства злобы, просто наш долг перед историей — сказать открыто и правдиво всему миру, что иностранная оккупация никогда и ни при каких обстоятельствах не может быть инструментом достижения мира и взаимопонимания… Долой этот источник зла, долой оккупационный режим!»

Для присутствовавшего при этом лорда Килмарнока это было уже слишком. Он был человек по природе мягкий и к тому же всегда выступал на стороне немцев и реинландцев против французов, а норой и против своего лондонского начальства. И вот благодарность! Почтенного лорда чуть не хватил удар. Его эмоции ярко отразились в донесении, которое он отправил 23 марта на имя министра иностранных дел Остина Чемберлена. Здесь уже нет и следа от прежних позитивных оценок личности и политики кёльнского бургомистра, его репутация в глазах английского эмиссара была непоправимо подорвана. Килмарнок говорит о «цинизме» Аденауэра: «Хорошо известно, что он сам отправил генералу Плюмеру телеграмму с просьбой ускорить ввод войск в Кёльн». Не меньше возмутило лорда и то, как сам Аденауэр объяснил ему мотивы, побудившие его прибегнуть к такого рода риторическим красотам: «Лицемерие его отговорок напоминает известный прием авторов порнографической продукции: они, мол, так подробно и со смаком все описывают с единственной целью — чтобы снять эффект «запретного плода», лишить порок ореола новизны и таинственности». Донесение Килмарнока было должным образом замечено в Лондоне: досье Аденауэра в Форин офис обогатилось новым ярким документом. Несомненно, его содержание сыграло свою роль в событиях, которые разыгрались двадцатью годами позже и о которых мы еще поговорим.

Впрочем, чем больше росли недоверие и неприязнь к Аденауэру со стороны англичан, тем больше становилась его популярность в Кёльне и в Германии в целом. Разыгравшийся в это время политический скандал создал благоприятную возможность для нового взлета его политической карьеры. Все началось с вопроса о национальной символике. По Веймарской конституции, официальным флагом стал черно-красно-золотой, с которым шли на бой против монархии революционеры 1848 года. Вместе с тем флагом торгового флота оставался старый, императорский — черно-бело-красный. И вот 5 мая'1926 года появился декрет президента, завизированный канцлером, согласно которому во всех германских посольствах и консульствах за пределами Европы и в европейских портовых городах должен был отныне вывешиваться исключительно флаг торгового флота, то есть старый, кайзеровский, а не новый, республиканский.

Приверженность нового президента старой символике была широко известна, но, пока это касалось его лично, никто особенно не принимал это близко к сердцу. Другое дело, когда это выразилось в официальной директиве, получившей юридическую силу в результате согласия с ней канцлера. Демократы подняли крик. Ситуация еще больше обострилась, когда было обнародовано послание Гинденбурга канцлеру Лютеру от 9 мая, где говорилось о том, что он не намеревается самолично менять национальный флаг, однако возникшая дискуссия свидетельствует о том, насколько «угрожающим и опасным для нашей нации стала нерешенность вопроса о флаге». Итак, вопрос о государственной символике объявлялся открытым. Отсюда логично следовало, что либо конституция для президента вообще не указ, либо надо менять конституцию.