Адъютант Бонапарта

14 мая 1797 года, после вторжения французских войск в Венецию, Сулковский послал оттуда восторженное письмо Бонапарту. Это было письмо человека, глубоко убежденного в правоте и справедливости дела, в котором он участвовал. Описывая захват Венеции, он особенно подчеркивал заслуги и рвение венецианских революционеров:

...именно революционному порыву духа мы обязаны овладением Венецией; сей драгоценный жар свободы, парализовавший силы наших недругов, явился основой наших успехов...

С каким отчаянием и с каким стыдом должен был он вспоминать слова этого письма пять месяцев спустя, когда в Пассарьяно его венецианский друг и соратник Винценто Дандоло на коленях умолял со слезами Бонапарта, чтобы тот не отдавал Венеции австрийцам.

Для такого идейного и морально щепетильного человека, как Сулковский, неожиданный финал венецианской истории был наверняка тяжелой личной трагедией. Не зря в наиболее удачных литературных произведениях о легендарном адъютанте именно этот эпизод выдвигается на первый план. Справедливо утверждает один из историков, что за одну венецианскую историю Сулковский мог возненавидеть Бонапарта.

О другом идеологическом конфликте между польским радикалом и будущим императором мы узнаем от Ортанса Сент-Альбена. Французский биограф мимоходом упоминает в своей книге, что Бонапарт в частных разговорах с Сулковским дважды раскрывал перед ним свой истинный политический облик. Первая из этих бесед состоялась во время итальянской кампании. Полководец в приступе подступившей искренности якобы сделал адъютанту признание, которое "потрясло его существо до самых глубин". Информация выглядит правдоподобно, так как мы знаем и из других исторических источников, что Бонапарт охотно пускался с Сулковским в откровенные дискуссии на самые острые темы. Холодный, замкнутый, малословный в отношениях с другими подчиненными, оставаясь наедине с польским адъютантом, он преображался неузнаваемо: становился искренним, разговорчивым, часто даже откровенным. Это объяснялось, очевидно, тем, что из всего круга блестящих штабистов один Сулковский был равным ему по интеллектуальному уровню и только к нему он мог обращаться как к равноправному партнеру в дискуссии. Можно также допустить, что в своих частных разговорах с ближайшим соратником командующий использовал каждый случай, чтобы столкнуть с реальной действительностью его "слишком буйное воображение" и поставить ему в вину "отсутствие политического чутья".

Сент-Альбен не пишет прямо, в чем заключались откровения Бонапарта, но это можно понять из дальнейших разделов книги. Вполне вероятно, командующий сказал в Италии адъютанту то же самое, что потом повторил в Париже перед отъездом в Египет, - что республиканский строй обречен на скорую гибель и что власть над Францией должны взять солдаты.

Такой "символ веры" генералиссимуса Республики мог действительно потрясти якобинского адъютанта. Из сообщения Ортанса Сент-Альбена следует, что в этом единственном случае Сулковский нарушил свой прославленный адъютантский долг. О высказываниях Бонапарта он информировал своего друга, известного якобинскими убеждениями генерала Жубера, и долго с ним совещался по этому поводу.

Не думаю, чтобы знаменитому покорителю Тироля удалось рассеять опасения своего молодого коллеги. Следы этих опасений мы находим в тогдашней публицистике Сулковского. В последние месяцы пребывания в Италии адъютант знал уже о своем предводителе все, не верил в его республиканизм и предвидел в нем будущего деспота.

В августе 1797 года, в период пропагандистской акции, предшествующей перевороту 18 фруктидора, Сулковский написал статью "Анализ французской революции и ее результатов". Неизвестно, была ли она опубликована по его собственной инициативе или по предложению Бонапарта, который в случае надобности охотно пользовался пером ученого адъютанта. В данном случае речь шла о том, чтобы объяснить французскому обществу, почему Итальянская армия вынуждена была вмешаться во внутреннюю политику метрополии.

Сулковский - в отличие от легалиста Карно - не был противником парижского переворота, так как видел в нем единственное средство предотвратить монархистскую реакцию. Но одновременно он опасался его последствий, и прежде всего честолюбия Бонапарта. За два года до наполеоновского переворота 18 брюмера он предвидел,что вмешательство армии во внутренние политические дела может стать опасным прецедентом на будущее. Еще недавно, в августе 1796 года, составляя первое письмо к Огиньскому, он сам мечтал о том, чтобы Бонапарт стал во главе правительства. Но тогда он отождествлял победу полководца с победой революции. В августе 1797 года этой уверенности у него уже не было. Обращает внимание характерный фрагмент его статьи, посвященный проблеме, которую тогда называл "цезаризмом", а ныне по имени Бонапарта "бонапартизмом".