Адъютант Бонапарта

Вполне возможно, что и Бонапарт не был доволен своими египетскими консультантами. Его наверняка раздражала их тесная дружба, несмотря на большую разницу в возрасте, и несокрушимая солидарность. У него еще была свежа в памяти их тесная связь с "венским" Малишевским и группой якобинских генералов-заговорщиков.

В тяжелых египетских условиях идеалистическая принципиальность Сулковского должна была раздражать полководца гораздо больше, чем в Италии. Будущий диктатор, как явствует из его переписки, уже тогда думал о скором возвращении во Францию и продолжении своей политической карьеры. Значит, он мог подумывать и о том, что неотступный доселе адъютант, страдающий хроническим "отсутствием политического чутья", будет для него некоторой обузой.

Спустя несколько лет после смерти Сулковского Бонапарт - уже император - сказал своему доверенному человеку Бурьену: "Сулковский пошел бы далеко... это был бесценный человек для любого, кто отдал себя возрождению Польши..."

Спустя полтора века эти слова звучат крайне неубедительно. Просто кажется маловероятным, чтобы не признающий никаких идеологических компромиссов Сулковский мог действительно "пойти далеко" в тот исторический период, который уже начинался.

Достаточно припомнить событие, которое произошло всего лишь через год после смерти нашего героя, - наполеоновский переворот 18 брюмера (9 ноября 1799 года).

Вот сцена, известная по многим описаниям современников: генерал Бонапарт, окруженный вооруженными гренадерами, врывается в зал заседаний Совета пятисот.

Его встречает яростный гул двухсот якобинских депутатов. Возгласы: "Долой диктатора!", "Долой тирана!" - это еще самые мягкие. Представитель Корсики Жозеф Арена кидается на узурпатора с обнаженным стилетом.

Случайно присутствующий в зале парламента поляк, некий Шальцер (разве может что-нибудь произойти без поляков!), закрывает Наполеона собственным телом. Подходят новые гренадеры под командой Иоахима Мюрата.

Зять Бонапарта отдает гренадерам приказ: "Вышвырните-ка мне всю эту публику вон!" Депутаты пытаются защищаться, некоторые выбивают окна, прыгают в сад.

Остальных гренадеры выгоняют силой. Революционная республика ликвидирована. Уже ничто не мешает тому, чтобы Бонапарт "стал во главе правительства".

Так вот, никак нельзя представить Сулковского одним из актеров этой сцены. Неотступный адъютант, пожалуй, не мог бы в эти дни антиреспубликанского переворота быть с Цезарем-Бонапартом. Не мог бы, как тот же Шальцер, заслонить его собственным телом от стилета Брута-Арены. Не мог бы спокойно смотреть, как солдаты выбрасывают из зала заседаний его политических друзей и одновременно законных представителей народа якобинских депутатов.

Не представляю себе и того, чтобы Сулковский - хотя он действительно был бесценным человеком для каждого, кто взялся бы возрождать Польшу, мог "пойти далеко" в созданном Наполеоном в 1807 году Варшавском Княжестве. Миниатюрное сателлитное государство, возглавляемое незаконным кузеном рыдзынских князей саксонским курфюрстом Фридрихом-Августом, очень отличалось от той Польши, о которой наш герой мечтал во время пятилетних скитаний и сражений на чужбине.

Я почти убежден, что совместная деятельность Сулковского и Бонапарта должна была кончиться в Египте именно так, как она и кончилась. Для человека такого склада и масштаба, как Сулковский, это был единственный и неизбежный исход. В 1793 году, добиваясь зачисления его в армию Французской республики, Сулковский написал: "Военная доблесть и свобода для меня все". Его биография и творчество показывают, что эти два понятия существовали в его жизни неразрывно, он не сумел бы отказаться от своих политических убеждений ради одной только воинской доблести, как сделали это впоследствии многие его приятели, революционные офицеры французской армии. Но и глубочайшей жизненной трагедией была бы для него жизнь, при которой пришлось бы отказаться от воинской доблести и - как это сделал Петр Малишевский - отдаться одной научной работе. А по мере развития исторических событий сочетание этих двух целей становилось все труднее. Привыкший годами оценивать силы противников в величайших военных и политических кампаниях, он еще до отъезда в Египет знал, что в игре между Республикой, олицетворяющей для него свободу, и Бонапартом, олицетворяющим воинскую доблесть, победит последний. Захваченный гигантскими перспективами восточной экспедиции, он на короткий миг поверил, что еще удастся обратить ход политических событий. Возможно, он тешил себя надеждой, что Бонапарт удовлетворит свое честолюбие блистательными победами на Востоке (так заставляет верить Сулковского в своем романе "Пепел" Стефан Жеромский), а ему самому удастся при случае совершить чаемые "славные подвиги"; мог он поверить также, что за время отсутствия полковолца во Франции снова придут к власти якобинцы, что после захвата Египта и Индии Французская республика настолько утвердит свой авторитет, что сумеет справиться с метящим в цезари генералом.