Адъютант его превосходительства

— Помню. Ты белым офицером был, — бесцветным голосом обронил Мирон. — А теперь, выходит, тоже в Чеку перешёл?

— Выходит, так.

Мирон подумал немного, почесал на руках багровые рубцы от верёвок и сказал:

— А меня вот к золотопогонникам нелёгкая занесла. Я теперь у Щукина связником. Мно-ого знаю. Можем столковаться!

— Рассказывай.

— А жить буду? — огляделся вокруг диковатыми глазами Мирон. — Все скажу, если помилуете!..

— Говори. Пока будешь говорить — будешь жить. А своё получишь! — невозмутимо пообещал Фролов, спокойно глядя в глаза Мирону. И от этого его непреклонного спокойствия на Мирона внезапно повеяло леденящей душу стужей, жутко пахнуло смертью.

— Я ещё пригожусь вам… Я пригожусь. Я достану самые секретные бумаги… Хотите — убью Щукина?.. Это он во всем виноват… Он втравил меня… Я убью его… Дам расписку, что убью… Буду работать на вас, секретные документы буду доставлять…

Мирон говорил самозабвенно и беспрерывно, захлёбываясь от страха, что его не станут слушать… и с надеждой увидел, что выражение лица у Фролова изменилось, губы его брезгливо изогнулись. «Нехай презирает — исполнителей всегда презирают. Значит, возьмут к себе! Поверят?» — уговаривал свой страх Осадчий. И то, что на губах Фролова брезгливая усмешка, — хорошо. Такое выражение Мирон часто видел у своих хозяев, когда они о чем-нибудь с ним договаривались, и привык считать это хорошим предзнаменованием.

— Не продам — сообщите Щукину. Он не пожалеет — убьёт! — разгорячено продолжал Мирон, время от времени потирая уже успевшие почти исчезнуть рубцы. — Дам адрес жены. Ежели продам — её убьёте…

— Легко ты чужой жизнью распоряжаешься, — с укоризненной непримиримостью бросил Фролов. — Тем более что и жены-то у тебя не было и нет.

— Как нету? Как это так нету? — возмутился Осадчий, — что ж, выходит, по-вашему, я брешу?

— Брешешь, Осадчий, брешешь, — невозмутимо подтвердил Фролов. — Оксана знает, что Павла убил ты.

— И это, значит, знаете? — сразу сникнув, устало произнёс Мирон. Это его окончательно добило, лишило надежды на удачливость.

— Все знаем. Работа такая! — невозмутимо ответил Фролов, читая в глазах у Осадчего смертельную безнадёжность. «А ведь уж давно убитым живёт! — отметил про себя Фролов. — Страшнее всего среди живых вот такие мёртвые… Неужели он и родился таким омертвелым?»

А Мирон, словно почувствовав мысли Фролова, безнадёжно попросил:

— Тогда стреляйте.

— Успеем, — неторопливо ответил Фролов.

И опять эту неторопливость Мирон расценил как добрый знак. Может, ещё обойдётся. Если бы он не был нужен им — кокнули, и дело с концом. Ан нет, медлят. Принюхиваются. Может, запугивают, чтобы перевербовать? Такие люди, как он, нужны любой власти. В этом он был твёрдо убеждён. Только бы на сей раз не прогадать. После длительной и, как показалось Мирону, особо зловещей паузы он заговорщически наклонился к Фролову и значительно, полушёпотом сказал:

— Слушай, меня Щукин снова послал за линию, к вам, в Новозыбков. С пакетом.

— Где пакет?

— Возьми вот тут, за пазухой.

На конверте, извлечённом Фроловым, значилось: «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».

— Кто такой Пискарев? — строго спросил Фролов. — Как ты должен был встретиться с ним?

— Не знаю… ох не знаю. Моё дело — опустить письмо в Новозыбкове в почтовый ящик, — угодливо отвечал Мирон. — Только опустить. В любой ящик. И все.

— Вот видишь, не много доверяет тебе Щукин. Не верит, должно быть.

— Верит, верит! — подхлеснутый страхом, затараторил Осадчий. — Я через линию фронта не раз его людей водил. Больших людей…

— Как переходишь линию фронта?

— А по цепочке, — все с той же готовностью продолжал Мирон.

— Рассказывай, — приказал Фролов.

— Значит, так, — обстоятельно рассказывал щукинский связной. — Значит, с Харькова надо было мне добраться до разъезда на двести семнадцатой версте. На краю хутора имеется хатка с зеленой скворечней. Там путевой обходчик Семён должен переправить дальше…

Фролов и Кольцов слушали, тщательно фиксируя в памяти каждую фамилию, каждую чёрточку внешности и характера людей цепочки, каждый факт. А Мирон смелел, подальше отодвигая от себя страх. Его понесло, он столько рассказывал о белогвардейской эстафете, что многие звенья вставали перед глазами…

Наконец он испуганно осёкся, просительно глядя в глаза Фролова.

— Все? Ничего не утаил? — сурово спросил чекист.

— Ей-богу, как на духу!

— Ну что ж, теперь приговор приведём в исполнение, — сказал Фролов и поднял наган на уровень Миронова лба.

— Нет! — в ужасе закричал Осадчий. «Да как же так? — успел ещё подумать он. — Как же вдруг не станет меня? Эти чекисты будут жить, а я нет? Где тут справедливость? В крупном везло, удача вывозила. А в простую ловушку влопался. Нет, я жить хочу: есть, пить, видеть солнце… Господи спаси, я другим стану! Другим!..»