Адъютант его превосходительства

— Вы думаете, что Михаил Васильевич Пискарев и Николай Николаевич — одно и то же лицо? — высказал предположение Лацис.

— Вероятно.

— Ну-ну… — как-то раздумчиво и неопределённо произнёс Лацис и добавил: — Не верьте в лёгкие удачи и в магизм счастливых случаев, Пётр Тимофеевич!.. Не верьте!..

На следующий день конверт с письмом был брошен в один из почтовых ящиков города и вскоре, по наблюдениям чекистских работников, попал на почту. И чекисты установили здесь постоянное наблюдение. Но прошёл день — за письмом никто не пришёл.

Наступило воскресенье. В здании почты на сей раз людей было больше, чем обычно. И особенно много народа толпилось возле окошка, где выдавали письма «до востребования». Стояли в очереди военные, местные жители, приехавшие в Новозыбков на базар из близлежащих глухих деревень. Стоял в очереди инвалид на деревяшке, в потрёпанной одежде и засаленном малахае на голове.

В окошечко заглянул пожилой красноармеец с рублеными чертами лица.

— Сергееву посмотри, товарищ.

Близорукий служащий почты, худой, небритый, с приклеенным к губе погасшим окурком, ловко пролистал письма.

— Пишут, Сергеев!

Новое лицо. Круглое, румяное.

— Дубинский.

— Нет Дубинскому.

К окошку склонилось большое, грубое, заросшее рыжей щетиной лицо инвалида.

— Посмотри, браток, Пискареву, — попросил он хрипловатым голосом, показывая затрёпанную бумажку, удостоверявшую личность.

— Пискареву? — переспросил служащий почты и стал перебирать письма. — Вот! Есть! Пискареву Михаилу Васильевичу!

Инвалид, не читая, засунул письмо за свою хламиду и, припадая на деревяшку, направился к себе домой, в ночлежку.

И только когда солнце склонилось на закатную половину, он с потрёпанной сумкой в руках направился на базар. Базар в Новозыбкове был скудный. На ларях, выстроившихся в ряд на грязном пустыре, кое-где лежали кучки картофеля, лука, высились крынки молока. За одним из ларей шевелилась живописная куча тряпья. Это сгрудившиеся беспризорники, время от времени переругиваясь, играли в карты. Вот здесь, неподалёку от беспризорников, и расположился со своим нехитрым имуществом одноногий сапожник Михаил Васильевич Пискарев. Вынул из сумки ящичек, разложил инструмент, благо сапожники в войну в большом спросе. И действительно, едва он разложил на небольшом ящике свой инструмент, как к нему подошла старуха с презрительно поджатыми губами, так что казалось, что она заглотнула свои губы, подошла и протянула Пискареву прохудившийся ботинок. Отставив культяпку в сторону, Пискарев деловито и брезгливо осмотрел ботинок, бросил хлёсткий, оценивающий взгляд на старуху, принёсшую его.

— Платить чем будешь? — сердито буркнул он, помахивая дырявым старушечьим ботинком.

— Крашанками, милочек, крашанками, — успокоила сапожника старуха.

— Семь штук.

— Семь штук? — охнула старуха. — Креста на тебе нет.

— Твоя правда, бабка, — согласился сапожник и, отвернув край хламиды, показал массивную жилистую шею. — Нету креста.

Ловко натянув на железную лапу ботинок, сапожник заложил между губ целую горсть деревянных гвоздей. Сапожничал он и впрямь споро и ловко. Сноровисто выхватывая левой рукой изо рта гвозди, правой одним точным, почти не глядя, ударом молотка вколачивал их в подмётку.

Наконец он снял с лапы ботинок и протянул его старухе.

— До смерти не износишь, бабаня, — покровительственно сказал сапожник.

Обиженно поджав губы, старуха отсчитала в тёмные корявые руки сапожника семь штук яиц и, опустив ботинок в заваленную тряпьём кошёлку, отошла. Старуха с кошёлкой в руках медленно двинулась с базара. И тут же чуть-чуть поодаль, сзади неё, пристроился один из беспризорников. Потом беспризорник исчез, а за старухой пристроился пожилой чекист Сергеев.

Вечером Лацис вызвал Фролова, Сазонова, Сергеева и ещё двух молодых чекистов, занимающихся делом Пискарева — Николая Николаевича, — для доклада, а точнее сказать, для беседы. Он не любил сухих формальных докладов — они отдаляли людей друг от друга, мешали взаимопониманию, — нет, он стремился сам глубоко закопаться в суть фактов и сделать свои выводы. Усадив сотрудников на стулья и на своей походной железной кровати, он спросил:

— Ну, что выяснили? Кто он такой, этот самый Пискарев?

Этот вопрос был поручен Сазонову, он и начал обстоятельно рассказывать первым:

— Михаил Васильевич Пискарев — бродячий сапожник…

— Проверили?

— Спросил местных жителей. Выезжал в близлежащие села. Точно — сапожник.

— Причём хороший, — добавил Сергеев. — Я сам в прежние времена этим баловался — детворе обувку чинил. Толк досконально понимаю. Он — настоящий сапожник. На все сто! Я наблюдал, как он работает. Циркач, настоящий циркач!

— Где живёт? — спросил Лацис, прерывая неуместные восторги Сергеева, восхищённого искусством Пискарева.

— В ночлежке, которая при базаре. Там ни с кем дружбу не водит. И вообще он такой… смурной, что ли… — подробно докладывал Сазонов.

— Когда появился в Новозыбкове?

— Недавно.

— Недавно: год назад? неделю? месяц?