Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

— По основной профессии я археолог, — сказал Старцев довольно мрачно. — Но кое-какие познания у меня есть и в минералогии, и в ювелирном деле, и…

— Понял, понял, голубчик! — торопливо прервал его чиновник. — Именно, именно такой комиссар нам и нужен. У меня вообще специалистов раз-два, и обчелся, а тут грамотный комиссар! Прекрасно!.. А я, видите ли, в прошлом председатель Ссудной палаты, а ныне, извольте любить и жаловать, управляющий Гохраном Евгений Евгеньевич Левицкий, — несколько церемонно и старомодно представился чиновник.

— Из бывших, значит, — сказал ничего и никогда не стесняющийся Бушкин.

— Из бывших, из бывших, — согласился управляющий Гохраном. — Действительный статский советник, имею, между прочим, Анну четвертой степени, Станислава — третьей и Владимира — четвертой. За труды-с!

Бушкин даже рот открыл от такой наглости. Но Старцев теперь внимательно посмотрел на управляющего Гохраном. Не боится прошлого, не скрывает — значит, есть характер. И специалист, видимо, высочайшего класса, иначе бы действительного статского, по сути генерала, не заслужил бы.

И уже вскоре ящики с драгоценностями стояли — один на другом — в углу полутемного коридора, загроможденного почти доверху другими ящиками, коробками и мешками.

— Желал бы начать сверку по описи, — сказал Старцев. — Перечень привезенных ценностей, как я понимаю, нужен не только мне.

— Да, конечно, нужен, — согласился Левицкий с видимым равнодушием. — Голубчик, но вы ведь порядочный и пунктуальный человек, не правда ли? И довезли все в целости и сохранности? Несомненно! Так к чему формальности? Давайте ваш перечень, и я подпишу акт приемки. Я вам верю.

— Но как же так? — опешил Иван Платонович, ожидая, что их совместная работа, даже если к ней присоединятся другие работники Гохрана, продлится до позднего вечера. Старцев хотел показать, если хотите, продемонстрировать каждую драгоценную вещь, которую они привезли из своего адского путешествия.

— Голубчик, позвольте, сначала я покажу вам наше учреждение, — сказал Левицкий. — Это вам надо знать. А потом… потом решим все наши формальности!..

Через полчаса у профессора голова пошла кругом. В самом буквальном смысле слова. Бушкин, который взялся сопровождать его, не дожидаясь на то разрешения Левицкого (который, в его представлении, как старый чиновник, не шел ни в какое сравнение с Иваном Платоновичем), на поворотах и в темных закоулках поддерживал своего начальника за руку. Здание это в два этажа, не такое уж большое снаружи, внутри оказалось огромным, утопленным в землю, своего рода бездонной пещерой Али-Бабы и сорока разбойников.

Начали осмотр с парадного операционного зала, куда в прежние времена попадали посетители, заходившие со стороны Настасьинского переулка. Высокие соборные окна, завершающиеся полукружиями, были забраны витыми, редкой художественной работы решетками, а толстые стекла, хоть и помутненные многолетней грязью, были на удивление целыми и хорошо пропускали неяркий осенний солнечный свет.

Окна, как мутные прожекторы, освещали операционный зал, где высоко на стенах мерцали красками дивные фрески. Слева — вид недавней столицы Санкт-Петербурга с Адмиралтейством, Петропавловкой и Смольным монастырем, а справа — столица нынешняя, Кремль, Иван Великий, Иверская часовня.

Посредине вырисовывалось нечто мутно-белое, какое-то безобразное облако, растянутое сверху вниз. И именно оттуда, сверху, сквозь этот серый слой, сквозь небрежные мазки малярной кисти глядел вниз голубой, невероятной красоты глаз. Печально и с недоумением глаз этот осматривал забитый вещами операционный зал и стоящую среди мешков, ящиков и тюков странную троицу — всклокоченного человека ученого вида в пенсне, чиновника в изношенном, но опрятном пиджачке и матроса в тужурке, расстегнутой так, чтобы во всю треугольную ширь были видны синие волны тельняшки. Меж коленей у матроса покачивался маузер в деревянной кобуре.

И все трое случайно собравшихся здесь людей глядели в бездонную глубину светлого глаза, испытывая необычное, до внутренней дрожи, волнение.

— Бога-то не закрасили, — сказал наконец Бушкин, чувствуя себя единственным представителем пролетариев, самого правильного класса. — Надо было бы и глаз тоже… Недосмотр!

Левицкий тяжко вздохнул, но явно не от чувства вины.

— Это не Бог, — сказал он. На стене был изображен во весь рост Николай Александрович.

— Что за святой? — строго спросил Бушкин. — Не знаю такого.

— Его величество император. Убиенный.

— Тем более надо замазать! — еще строже заметил Бушкин.

— Ты, Бушкин, вот что… Ты не мешай осмотру! — сказал Старцев негромко, но твердо.

Матрос замолчал. На Старцева он не обижался, так как полгал, что профессор имел полное право делать ему замечания. Старый большевик, комиссар… хоть и испорченный немножко ученостью.