Адъютант императрицы

Императрица целый день все так же была оживленна и весела, как и при своем выезде к народу. С Потемкиным она обменивалась только веселыми шутками, дружескими взглядами и очаровательными, лишь ему понятными намеками.

Он, в свою очередь, по-видимому, не был занят ничем иным, кроме как наслаждением счастливой минутой; с его губ не срывалось ни одного слова, касавшегося серьезных вопросов, которые так потрясающе подействовали на императрицу и послужили причиной для оживленных, но тайных бесед в придворных кругах.

Правда, Екатерина Алексеевна в тишине все же вздыхала, глядя в беззаботно смеющееся, сияющее радостью и весельем лицо своего генерал-адъютанта, который, по-видимому, совсем забыл, что готовило ему расположение императрицы, так как он не заговаривал снова о смелых планах учреждения восточно-европейской империи, которые он когда-то с воодушевлением описывал ей; проблески его ума казались только бесплодным блуждающим огоньком.

Один момент такие мысли горько волновали государыню.

«Его взгляд недостаточно проницателен, чтобы прочесть в лице любимой женщины скрытый под маской заботы, – думала она про себя. – Но так лучше, любовь должна быть цветком, которым шутя играют, а не крепким стволом, на который опираются; во всяком случае, она не должна быть такой, если хочешь быть императрицей и оставаться ею».

Во время обеда, который обыкновенно, за исключением лишь торжественных случаев, ограничивался тесным, замкнутым кружком, государыня была так весело настроена, что совершенно очарованный Дидро выразил сожаление, что здесь не присутствуют все его парижские друзья, которые могли бы убедиться, что в этих гиперборейских странах, при участии великой Семирамиды восемнадцатого столетия, цветы остроумия и веселые шутки расцвели пышней и богаче, чем на знаменитых обедах барона Гольбаха, на которые собирались величайшие мыслители и остроумнейшие критики Франции.

Весь двор пришел также в веселое настроение и, когда вечером интимное общество Екатерины Алексеевны собралось в залах Эрмитажа, всюду были видны веселые, довольные лица; каждый дружески улыбался другому, каждый выискивал в глубине своего ума какую-нибудь веселую, зажигательную шутку, чтобы поддержать на высоте настроение двора.

Орлов против своего обыкновения появился среди первых прибывших и со своей стороны поддерживал общее веселье. Взор у него сиял не менее чем многочисленные бриллианты, сверкавшие на его орденской звезде, на его мундире, на эфесе шпаги и на пряжках его башмаков. Для каждого у него находились только любезные слова; сегодня в его шутках отсутствовало оскорбительное высокомерие; нередко по залу проносился его громкий и веселый смех.

Многие ломали себе голову относительно столь неожиданной перемены в поведении князя, который в последнее время постоянно был мрачен и замкнут и говорил лишь грубые, оскорбительные слова даже лицам, обыкновенно пользовавшимся его расположением. Правда, там и здесь перешептывались о том, будто с турецкой границы получены благоприятные известия; другие – более хитрые – думали, что князю, наконец, удалось лишить Потемкина расположения императрицы. Но, какие предположения ни делали отдельные лица и какие чувства они не внушали, все объединились в одном стремлении превзойти хотя бы на одну йоту, то веселое настроение, которое выказывали князь Орлов и императрица.

Когда, наконец, появилась государыня, то некоторые предложения пришлось поневоле откинуть, так как Потемкин, сопровождавший ее, сиял от радости еще больше, чем она. Как по мановению волшебного жезла, озабоченное напряжение, царившее в придворных кругах, разом исчезло: императрица разговаривала так милостиво и непринужденно с Орловым, как уже давно никто не видел; затем Орлов и Потемкин почти сердечно пожали друг другу руки и довольно продолжительное время стояли, дружелюбно беседуя. Принцесса Вильгельмина Гессенская, появившаяся за несколько минут до императрицы под руку с великим князем, в сопровождении своей матери и сестер, была тоже настроена весело и в этом веселом, шутливом обществе только великий князь да две другие принцессы Гессенские представляли собою и своим мрачным настроением резкий контраст.

Великий князь был бледен; в его взгляде мелькали какие-то мрачные мысли; пред императрицей он сделал низкий и церемонный поклон. Он, по-видимому, не заметил поклона Орлова, а сановникам, которые приближались к нему, давал такие рассеянные и несвязные ответы, что невольно брало сомнение, слышал ли он и понял ли обращенные к нему речи.

Понемногу и лицо графа Панина, вначале находившегося в самом веселом настроении, омрачилось и стало задумчивым.