Адмирал Корнилов

«20 мая 1855 года.

Солнце ещё не всходило, когда мы вышли из своего домика у Павловского мыса и отправились на Малахов курган; доктор В. на дежурство, а я — ради сильных ощущений. В природе так всё было хорошо, тихо и мирно, а мы готовились быть зрителями и участниками кровавых сцен… Мы отправились по продольным улицам Корабельной слободки, стараясь держаться как можно ближе к строениям, чтобы в случае опасности, как, например, появлении бомбы или гранаты, иметь хоть какое-нибудь убежище под ненадёжным кровом лачужек. Прошли мы небольшую площадку, с конца которой местность начинала возвышаться и образует далее большой холм, имя которого сделалось историческим; потом поднялись в гору между развалившихся, разбитых, расстрелянных домиков, встречая буквально на каждом шагу под ногами то ядро, то картечную пулю, то осколки бомб; место было, как видно, не совсем безопасное. Но мы были уже у цели нашего путешествия; на последней улице, которая опоясывает внутреннюю сторону кургана, увидали мы у одной хаты красный изорванный флаг и близ него — кучу окровавленных носилок; — то был передовой перевязочный пункт.

У дверей хаты была толпа какого-то странного народа, костюм и лица этих людей говорили вовсе не в пользу их; так что, если бы я увидел себя среди такого общества не в Севастополе, а где-нибудь в лесу, то счёл бы себя в большой опасности. К этим суровым и мрачным лицам, освещённым первым лучом солнца, a la Rembrant, недоставало только пейзажа Сальватора Розы. Это были арестанты, освобождённые в помощь гарнизону. Много следов страстей, заблуждений, тревог и бурь житейских можно было отыскать на их лицах; почти каждое из них имело что-нибудь особенное, что приковывает внимание, заставляет разыгрываться воображение или пробуждает участие. «Что вы за люди?» — спросил я. «Арестанты, ваше благородие», — отвечал один из них; другой поспешил прибавить, что они именно из тех арестантов, которых покойный адмирал Корнилов освободил 4 или 5 октября прошлого года, — чтобы заслуживали прощение. Когда этот арестант говорил, остальные понемногу подходили ко мне, невольно выражая этим своё сочувствие к тому, что передавал мне их словоохотливый товарищ. Я живо помню его лицо, худое, бледное, с каким-то тревожным и вместе грустным выражением; видно было, что он провёл не один бурный день и не одну страшную ночь. Но мне казалось, я был почти уверен, что если он преступник, то не природа, а люди и обстоятельства вовлекли его в преступление, и очень рад был потом, что разговорился с ним.

«Думали, — говорил он, — что уж мы и не люди, коли арестанты; что в нас и души-то человеческой нету и чувствия никакого нету, коли арестанты. Дай Бог вечную память и царствие небесное покойному адмиралу Корнилову! Если бы не он, до сих пор не ведали бы люди, что мы тоже не звери какие. Ну, — один то сделал, другой тоже виноват; а ведь иные-то, Бог знает… и лукавый попутает. Да, согрешишь один раз, а на всю жизнь пропал и что дальше, то хуже; как будто из мира выбыл; и на людей-то смотришь не как на себя или на своего брата арестанта; а только помнишь, что сам тоже был человеком… А что же, ваше благородие, вот вы изволите нас слушать, — разве мы не показали 5 октября, во время блендировки, что и мы не хуже солдат, когда палил француз, шибко палил, и с моря, и с окопов. Мы и раненых носили без устали и без смены, и в самом что ни есть огне бывали, не робели». — «Да, ничего, был денёк, — прибавил стоящий сзади старик, — будет что порассказать и внучатам». — «И говорил покойный адмирал, — продолжал первый, — сам я слышал, ваше благородие, так близко был; говорил эдак: братцы, не отступать, не будет отступления, и не слушай, говорит, кто скажет отступать; не смей, говорит, слушать, и коли я, говорит, скажу, чтобы отступать, — убей, говорит, меня. Вот как! Сам так и сказал. Сел он на коня и поехал верхом; тогда ещё башня цела стояла на кургане…»

Арестант рассказал мне по-своему смерть адмирала и, поверят ли? голос его дрожал от волнения и слеза готова была покатиться по лицу. Завидна слава человека, оставившего о себе действительно блаженную память даже между людьми, отверженными обществом и, казалось, недоступными для нежных человеческих чувствований. Сколько величия и силы в этой переданной арестантом речи, которая напоминала слова Святослава: когда я паду, — помышляйте о себе; или слова Петра при Пруте: не слушайте меня и выберите себе другого государя. Сколько гуманности в идее выпустить арестантов и сделать из них людей! Блажен кто так верует, в человека, кто заблудшую овцу возвратит стаду».