Адольф

Остаток дня я провел в неописуемой тревоге. Так прошло двое суток; от Элленоры не было никаких известий. Меня мучило неведение ее участи; мучила даже разлука с ней, и я поражался тому, что это так сильно меня печалит. Однако я очень желал, чтобы она отказалась от того решения, которого я так страшился для нее, и я уже тешил себя этой надеждой, когда незнакомая женщина принесла мне записку, в которой Элленора просила меня посетить ее на такой-то улице, в четвертом этаже такого-то дома. Я поспешил туда, я все еще надеялся, что, не имея более возможности принять меня в доме графа П., она пожелала увидеться со мной в последний раз в другом месте. Я застал ее в хлопотах, свидетельствовавших, что она здесь устраивается на длительный срок. Она подошла ко мне с видом одновременно радостным и робким, пытаясь прочесть в моих глазах мое впечатление. «Разрыв произошел, — сказала она мне, — я совершенно свободна. Мое собственное небольшое состояние дает мне семьдесят пять луидоров ежегодной ренты; этого мне достаточно. Ты пробудешь здесь еще полтора месяца. Когда ты уедешь, я смогу, быть может, поселиться поближе к тебе; быть может, ты возвратишься, чтобы повидаться со мной». И, словно страшась ответа, она начала подробнейшим образом рассказывать мне о своих планах. Она всеми способами старалась внушить мне, что будет счастлива, что ничем не пожертвовала ради меня, что это решение благотворно для нее независимо от наших отношений. Было ясно, что она делала большое усилие над собой и лишь наполовину верила тому, что говорила. Она дурманила себя своими словами из страха услышать мои; она нарочито продлевала свою речь, чтобы отдалить минуту, когда мои возражения снова повергнут ее в отчаяние. Я не мог найти в себе мужества привести хотя бы один противный довод. Я принял жертву Элленоры, благодарил ее, сказал, что счастлив ее поступком; я сказал еще гораздо больше: я уверил ее, будто всегда желал, чтобы какое-либо непоправимое решение наложило на меня обязанность никогда ее не покидать; я приписал свои колебания щепетильности, якобы не позволявшей мне согласиться на то, что должно было перевернуть всю ее жизнь. Словом, у меня тогда была лишь одна мысль — отвратить от нее всякое горе, всякий страх, всякое сожаление, всякую неуверенность в моем чувстве. Говоря с ней, я не заглядывал дальше этой цели, и я был искренен в своих обещаниях.

Глава пятая

Разрыв Элленоры с графом П. произвел в свете впечатление, которое нетрудно было предвидеть. Элленора в один миг лишилась плодов десятилетней преданности и постоянства: ее приравняли ко всем женщинам ее разряда, которые без колебаний переходят от одного увлечения к другому. Тем, что она покинула своих детей, она создала себе славу бездушной матери, и женщины с безупречной репутацией злорадно твердили, что забвение самой необходимой для слабого пола добродетели вскоре приводит к небрежению всеми остальными. В то же время ее жалели, чтобы не лишиться удовольствия осуждать меня. О моем поведении судили как о действиях соблазнителя, о действиях человека неблагодарного, надругавшегося над гостеприимством и пожертвовавшего ради удовлетворения мимолетной прихоти спокойствием двух лиц, одно из которых он обязан был почитать, а другое — щадить. Некоторые друзья моего отца строго увещевали меня; другие, державшие себя со мной менее свободно, выражали свое порицание туманными намеками. Напротив, молодые люди восхищались ловкостью, с которой я вытеснил графа; наперебой отпуская остроты, которые я тщетно пытался пресечь, они поздравляли меня с победой и обещали подражать мне. Не могу передать, какие душевные муки мне причиняло и это суровое осуждение, и эти позорные похвалы. Но я убежден: если бы я любил Элленору, я сумел бы обратить общественное мнение в нашу пользу. Такова сила подлинного чувства, что стоит только ему возвестить о себе — и все кривотолки мгновенно умолкают, все светские условности теряют значение. Но я быт всего лишь человек слабый, признательный Элленоре и порабощенный ею; меня не поддерживало никакое побуждение, исходившее от сердца. Поэтому я выражался нескладно, старался поскорее кончить разговор, а если он затягивался — обрывал его несколькими резкими словами, давая этим понять собеседникам, что готов затеять ссору. Действительно, мне куда приятнее было бы драться с ними, нежели отвечать им.