Адольф

Некий господин, часто бывавший у Элленоры и со времени ее разрыва с графом П. изъявлявший ей самое пылкое чувство, своими нескромными домогательствами вынудил ее отказать ему от дома, после чего он позволил себе на ее счет оскорбительные насмешки, снести которые я не мог. Мы дрались; я тяжело ранил его и сам был ранен. Не могу описать смятения, ужаса, признательности и любви, выразившихся в чертах Элленоры, когда она увидела меня после этого происшествия. Вопреки моей воле она поселилась у меня; она не оставляла меня ни на минуту до полного моего выздоровления. Днем она читала мне вслух, ночи едва ли не напролет бодрствовала возле меня; она следила за малейшими моими движениями, предупреждала каждое мое желание. Чуткая доброта Элленоры изощряла ее способности и удваивала ее силы. Она постоянно твердила мне, что не пережила бы меня. Я был исполнен признательности, терзаем раскаянием. Я жаждал ощутить в себе чувство, которое вознаградило бы привязанность столь постоянную и столь нежную; я призывал себе на помощь воспоминания, воображение, чувство долга и даже рассудок — тщетные усилия! Затруднительность нашего положения, уверенность в том, что будущее должно нас разлучить, быть может и какое-то безотчетное возмущение против оков, которых я не мог разбить, — все это истязало мое сердце. Я упрекал себя в той неблагодарности, которую силился скрыть от нее. Я огорчался, когда она явно сомневалась в любви, столь ей необходимой, но огорчался ничуть не меньше, когда она по видимости верила ей. Я сознавал, что она лучше меня; я презирал себя за то, что недостоин ее. Жестокое несчастье не внушать любовь, когда сам любишь; но еще ужаснее — быть страстно любимым, когда сам перестал любить. Свою жизнь, которую я совсем недавно подверг смертельной опасности ради Элленоры, я тысячу раз отдал бы ради того, чтобы она была счастлива без меня.

Шесть месяцев, дарованные мне отцом, истекли; нужно было решиться уехать. Элленора не противилась моему отъезду, даже не пыталась его отсрочить; но она взяла с меня слово, что через два месяца я либо возвращусь к ней, либо позволю ей приехать ко мне, — я торжественно поклялся ей в этом. Какого только обязательства я не взял бы на себя в минуту, когда видел, что она борется сама с собой, и сдерживает свою скорбь? Она могла бы потребовать от меня, чтобы я остался с ней; в глубине души я сознавал, что не в силах был бы восстать против ее слез. Я был признателен ей за то, что она не прибегла к своей власти; мне казалось, что она стала мне дороже благодаря этому. Вдобавок я сам испытывал живейшее сожаление, расставаясь с существом, беззаветно преданным мне. Есть нечто сокровенное в длительных связях! Неведомо для нас они становятся неотъемлемой частью нашего бытия! На расстоянии мы спокойно, твердо решаем порвать их; нам мнится, что мы с нетерпением ждем дня, который назначили себе для разрыва, — но когда этот день настает, нас проницает ужас; и таковы причуды жалкого нашего сердца, что мы жестоко страдаем, покидая тех, возле кого пребывали без радости.

Во время нашей разлуки я часто писал Элленоре. — Страх огорчить ее моими письмами боролся во мне с желанием изъявлять ей лишь то чувство, которое я подлинно испытывал. Мне хотелось, чтобы она угадала все, что происходило в моем сердце, но, угадав, не опечалилась этим. Я радовался, когда мне удавалось словами «привязанность», «дружба», «преданность» заменить слово «любовь»; но вдруг мне представлялась бедняжка Элленора, тоскующая, одинокая, находящая отраду только в моих письмах, — и в конце двух холодных, тщательно продуманных страниц я торопливо приписывал несколько страстных или нежных фраз, способных снова ее обмануть. Таким образом, никогда не изъясняясь так полно, чтобы ее удовлетворить, я всегда говорил достаточно, чтобы ввести ее в заблуждение. Странный вид лживости, самый успех которой обращался против меня, длил мое страдание и был непереносим мне.

Я тревожно вел счет быстро уходившим дням, часам; мысленно стремясь замедлить ход времени, я трепетал при мысли, что срок исполнения моей клятвы близится. Я не мог измыслить никакой причины уехать. Не мог найти никакого предлога, пользуясь которым Элленора могла бы поселиться в одном со мной городе. Быть может, говоря чистосердечно, я и не желал этого. Я сравнивал свою независимую и спокойную жизнь с той неровной, полной беспокойства и терзаний жизнью, на которую меня обрекала ее страсть. Мне было так приятно чувствовать себя свободным, уходить, приходить, отлучаться, возвращаться, зная, что это никого не касается! Никем не замечаемый, я, можно сказать, отдыхал от треволнений, связанных с ее любовью.