Адольфус Типс и её невероятная история

Рождество. Глупо притворяться, что это было счастливое Рождество. Но мы постарались сделать его как можно лучше. Развесили повсюду украшения, как обычно, и поставили красивую ёлку. Чулки мы повесили все вместе на дедушкину кровать. Но папы с нами не было. Мама без него очень грустила, и я тоже. Барри тосковал по дому, а дедушка весь день ходил мрачный и ворчал из-за переезда. На обед была жареная курица, от неё всем стало немножко радостнее. Я нашла в рождественском пироге серебряный трёхпенсовик, и Барри тоже нашёл, и поэтому забыл, что скучает по дому, хотя бы на время. Вечером мы все помогали дедушке доить коров, чтобы ему было повеселее, и это сработало, но ненадолго. Осталась всего неделя до того, как нам нужно всё отсюда вывезти. Дедушка сейчас больше ни о чём другом думать не может. Дом заставлен чайными ящиками и коробками. Занавески и абажуры все сняты, бо́льшая часть посуды уже запакована. Хотя везде висят рождественские украшения, но на Рождество это совсем не похоже.

Я получила в подарок красные шерстяные перчатки, которые мама связала по секрету специально для меня, а Барри – тёмно-синий шарф, который теперь всё время носит, даже за столом. Мама его не вязала, у неё времени не было. Вечером мы все ходили в церковь. Сегодня мы это делаем в последний раз, а потом ещё долго не будем. Оттуда собираются вывезти все ценные вещи: витражи, подсвечники, скамьи, – чтобы их не повредило. Американские солдаты придут всё это уносить. Они обложат мешками с песком то, что слишком тяжёлое, чтобы вывезти, и защитят всё, насколько это возможно. Так нам сказал викарий – а ещё он сказал, что им понадобится любая наша помощь. Они начинают освобождать церковь завтра. Мама говорит, нам всем нужно прийти помогать.

Вечером я дала Типс немного холодной курицы на рождественский ужин. Она вылизывала тарелку, пока та не заблестела. По-моему, Типс немножко грустная. Она ведь понимает: что-то готовится, – сама это видит и чует. Думаю, она расстраивается, потому что чувствует, как мы расстроены.

Дядя Джордж мне уже чуточку надоел, а мы даже ещё не переехали к нему. Всё, о чём он говорит, – это война: немцы то, а русские сё. Он сидит рядом с радио, как будто прилип к нему ухом, и на все новости охает и фыркает. Даже сегодня, в Рождество, он всё талдычит и талдычит про то, как нам нужно «разбомбить немцев в пух и прах за всё то, что они с нами сделали». А как только он об этом заговорил, все тоже стали обсуждать и спорить. И я ушла спать, пусть они сами там ругаются. Этот день должен быть днём мира и дружбы между всеми людьми. А они только про войну и могут говорить. От этого мне становится ужасно грустно, хотя в Рождество грустить не положено. Но я сейчас грущу. Счастливого Рождества, папа!

P. S. Только я закончила писать дневник, как услышала, что Барри плачет у себя в комнате, и пошла его проведать. Поначалу он не хотел мне рассказывать. Потом признался, что просто немножко скучает по дому и по маме скучает, так он сказал. И по папе – больше всего по папе. Что я могла ему сказать? У меня папа живой, сама я живу в своём родном доме, хожу в свою родную школу. Потом меня осенило, и я говорю:

– А давай пойдём и пожелаем коровам счастливого Рождества!

Барри сразу же повеселел. И мы прокрались вниз по лестнице прямо в ночных рубашках и шлёпанцах и побежали в хлев. Коровы все лежали на соломе, пыхтели и жевали жвачку, а телята спали, подогнув ноги и прижавшись к мамам. Барри сел на корточки и погладил одного телёнка, и тот стал сосать ему палец, пока Барри не захихикал и не вытащил его. Мы уже шли обратно через двор, и тут он всё мне рассказал.

– Я ненавижу радио, – заявил он вдруг. – Там всегда говорят про войну и бомбёжки, а я сразу думаю про маму и больше всего по ней скучаю. Я не хочу, чтобы она погибла. Не хочу быть сиротой.

Я взяла его за руку и крепко её сжала. Мне так было грустно, что я не могла ничего сказать.

Воскресенье, 26 декабря 1943 г.

У меня сегодня получился самый странный и самый счастливый день за долгое время. Я познакомилась кое с кем, и это самый необычный человек, который мне встречался в жизни. Он другой во всём. Выглядит по-другому, говорит по-другому, вообще весь другой. А лучше всего то, что он мой друг.

Мы должны были помогать выносить всё из церкви, но по большей части только смотрели, потому что янки всё сделали за нас. Дедушка прав: они очень много жуют жвачку. Зато они очень весёлые, всегда смеются и шутят. Кто-то из них заносил в церковь мешки с песком, а другие выносили скамьи и стулья, сборники псалмов и скамеечки, на которые встают коленями, когда молятся.

Вдруг я узнала одного из янки. Это был тот самый чернокожий солдат, которого я раньше видела в джипе. И он меня тоже узнал.

– Эй, привет! Как живётся? – спросил он.

Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так улыбался, как он. Всё его лицо засветилось от улыбки. Он мне показался слишком молодым для солдата. Похоже, ему было очень приятно увидеть меня – хоть кого-то знакомого. Он наклонился совсем близко к моему лицу и сказал: