Адреса памяти

У деда было все гораздо проще. Пчелы его, конечно, кусали тоже – помню, как он  клал свои  вздутые жилистые руки на стол, садясь обедать, – но обращать на это внимание дед  не умел. Стоит над открытым ульем – сетка поднята, руки голые, пыхнет дымарем для порядка – и продолжает  возиться. Одна пчела за руку цап.  Он ее за крылья – и в сторону. Другая ширнет – он ее также. И глазом не моргнет.

Я со страхом  наблюдал за  происходящим из  зарослей малины, плотно опоясывающих нашу пасеку. «Дедушк, больно же! – сетовал я из  засады  на злобных насекомых. – Рукавицы бы хоть надел…» «Да ну, нет ничего,  – утешал  дед, – токо ж полетают – и все…»

Мед гнать,  впрочем, я уже был тут-как-тут. Но из омшаника предпочитал не высовываться.   Будто с передовой,  с пасеки в омшаник и обратно  метался с полными  рамками и покусанными  руками дядя Петя. У него уязвимым местом были только руки – в  отличие  от  меня  дядя Петя был  полностью лыс и не носил, как дед, курчавой бороды. Добытую дядей Петей рамку опускали в просторное чрево медогонки.  Раскручивали ее. Под действием центробежных сил мед «выстреливал» из запечатанных сот на стенки, сползал на дно, копился там золотистой, тягучей  массой и ждал  очереди переселиться в точку окончательной  своей приписки – сорокалитровый молочный бидон.

Когда наполнившийся медом агрегат опрокидывали во флягу, мне поручалось следить за тем, чтоб тягучий медный ток  направлялся точно в цель. Для чего выдавалась ложка, которая, впрочем, успешней заменялась пальцем. Особенно в финале, когда  янтарная струйка истончалась до золотистой  нити и медогонку вновь опрокидывали  с головы на ноги.   На  краях ее, однако, продолжала нависать драгоценная сладость,  спасти которую, иначе как облизав эти края, не представлялось никакой возможности.

Я и облизывал. Клал становившуюся неудобной  ложку на стол и, обводя указательным  пальцем липкие края медогонки, «утилизировал» отходы, отправляя их быстро в рот. Задача оказалась непосильной. Уже на первой партии я понял, что не справляюсь и требуется подмога. Рот свело от приторной сладости.  В животе все слиплось. И я  с тоской смотрел на покусанных, но бодрых деда с дядей Петей – они  и не думали заканчивать. Мед лился рекой. Год выдался на славу. Гречиха в тот год  цвела под Тамбовом, как бешеная,  обеспечив пчелиные закрома рекордным медосбором. Это меня и сгубило…

С тех пор я… все равно не прекращаю любить мед. Он пахнет дедовым омшаником. Сотами. Свежеоструганными рейками. Соломой. Сыромятной кожей для хомутов.  Высоким степным небом, где подолгу трепетали голосистые  жаворонки именно в тот год, когда цвела гречиха…

Восстание против смерти

Гагариных оторвалось от Земли на самом деле двое: старший и младший. Первый прежде нащупал дорогу в космизм. Второй уже век спустя – в космос. Первооткрывателем значился Николай. За ним уже потянулся Юрий. Оба – из самой глубинки: Тамбовской да Смоленской. Космос, стало быть, оттуда видней. Ближе – так, что ли. А может – и не ближе… Разве что ключ от него именно в тамбовских Ключах и обнаружился. В самом, что ни на есть русском захолустье. Здесь в 1829 году и удосужился появиться на свет первый русский космист Николай Федоров. Он же – незаконнорожденный сын князя Гагарина. Звездная фамилия еще вон когда позвала к звездам…

Про него мало что доподлинно известно. Хотя жил страшным  скромником и библиотечным анахоретом не так уж и давно – практически вровень с Толстым. Даже был временами с ним накоротке. Во всяком случае – до богохульных выходок графа. Притягивал своей философией воскрешения  Достоевского и Владимира Соловьева. Вдохновлял космоутопией вечной жизни Циолковского и Пастернака. Эхом радости от оживления всех предков до единого отдавался в брюсовской «Невозвратности» и платоновском «Чевенгуре». Каким-то чудом узаконился даже в русском авангарде. Точнее – угадался в контурах теней, отбрасываемых на революционное искусство то ли Шкловским, то ли Малевичем, а то – и самим Владимиром Владимировичем Маяковским. Да и, выясняется, иные фильмы Сокурова – 100-процентный федоровский мотив. А именно – воскрешения павших…

Суть всего лишь в легкой оппозиции: воскресение или воскрешение? Но легкой ли?.. На место традиционного для христианства трансцендентного воскресения в день Страшного суда русский философ Николай Федоров ставит всеобщее воскрешение из мертвых. Без избранных.  Без разделенных, как принято в религиозной традиции, на тех, кому – в ад мучиться, и тех, что – в рай лицезреть. Ибо – только человеку, как считает русский Сократ, дано спасти мир от энтропийной разрухи. То бишь – от хаоса, к которому приговорена Вселенная слепой природой. Ее, эту природу, Федоров тщится поставить на путь истинный. Путь этот должен указать человек. В нем, как считает, библиотечный мудрец, Всевышний спрятал главный запал дальнейшего развития Вселенной.