Адские штучки

[Гамаль: город-синкопа]

Есть люди, которые сдают квартиры, и те, которые снимают: Алевтина снимала. Скворечня ее размещалась в Саккале, в Старом городе. Когда-то, много лет назад, она приезжала сюда с бывшим, затем с сестрой, ну а потом одна.

Последний раз останавливались в «Реджине» – уютном и непривычно зеленом для Хургады отеле, находящемся аккурат против вездесущего Macdonalds’a, дотянувшего щупальца и до цветистого арабского мирка.

Тогда, в экс-жизни, Саккала была для Алевтины одной сплошной улицей-базаром: ароматические масла, кальяны, «арафатки», очень разная – на любой вкус и карман – ювелирка, предлагаемая темпераментными торговцами, обижающихся на «арабы» и требующих гордого «египтяне», – все было в диковину, все не как в Симфе, который хоть и Крым, а без моря.

Здесь же – Красное: душегубительное, ибо самое на шарике чистое, с радужными кораллами и мириадами пестрых рыб, задевающих тебя, стоит лишь войти в воду… Туда, в эту самую чистоту, и сбегала Алевтина от синкопированного ритма Саккалы: о-о, если б она знала, что есть сие, то непременно назвала бы Хургаду городом-синкопой! Но музыке и другим искусствам барышня не училась, а если чего и знала, то не ахти: еле школку окончила. Точные науки ей не давались (да, чего уж там, и не упиралась особо), к гуманитарным же рвения не испытывала: история казалась мертвой, литература – нудной… Впрочем, весьма сносный английский помог ей выплыть и поступить на иняз, который в полноги она все ж умудрилась обскакать, едва не вылетев за непосещение, поспешно выйдя на пятом курсе за Бориса – предпринимателя, банальненько «снявшего» ее, слегка подшофе, на фоне тщедушного, как Алевтине показалось тогда, заката: они с соседкой курили и громко, слишком громко смеялись – этот-то ее смех и сделал свое – ни белое, ни черное – дельце. Странным образом постельные па переросли в то, что принято называть «чем-то большим», и вскоре они – М и Ж, классика жанра, – к удивлению Бориса, окольцевались.

Как замедленную съемку, прокручивала Алевтина теперь кадры экс-жизни: единственное, по кому скучала она в пространстве фараонов и пирамид, так это по Арише, оставленной с тем еще Deus’oм у тещи Бориса – тонкогубой логорейной хохлушки Веры Власьевны, да по комфорту, к которому успела привыкнуть за пять лет: в Симфе г-жа Хотиненко не работала и раньше одиннадцати глаза открывала редко.

«Куда ты хочешь лететь?» – спросил тогда Борис, и Алевтина, крутанув деревянный напольный глобус, пожала плечами: «В Египет». Он предлагал томящиеся бездельем Принцевы Острова, залитые солнцем пляжи Тосканы (ему хотелось непременно в провинцию Маремма), далекий – да существует ли он на самом деле? – Варадеро, но Алевтина, сама не понимая, почему, лишь качала головой. Ее-то тянуло именно на северо-восток Африки – той самой Африки, где она никогда не была: а Нил вот был, Нил много чего знал, и ее, Алевтинино существование, совершенно не колыхало грязную – при ближайшем рассмотрении – реку почти в семь километров длиной: ничего романтичного.

Первый раз полетели в Хургаду в октябре 99-го. Пальмы, не похожие на ялтинские, смеялись над Алевтиной, разглядывающей их из окна авто: «Квартал Дахар» – напомнил таксисту Борис, много где побывавший, и потому с прищуром наблюдавший за двадцатилетней девчонкой, впервые оказавшейся так далеко. «Я обожаю эту страну, – важно-смешно заявила она, расставляя разноцветные флакончики в белоснежной ванной. – Обожаю. А ты разве нет?»

В городе ее тотчас поразил нервный и будто рваный ритм – тот самый, синкопированный, когда слабая доля смещается на сильную, и вместо привычных для уха двух восьмых и четверти, сыгранных подряд, звучит – стучит? – восьмая, четверть, потом снова восьмая… «Настоящие египтяне» в длинных, до щиколоток, одеждах, с тюрбанами на – да что-там-в-них! – головах; голодранцы со стажем и юные попрошайки, лишь только осваивающие безотбойную технологию хитрой работки; люди на ослах и джипах, правил движения для которых нет и не будет; уличные торговцы, требующие бакшиш, зазывая в лавки да во все очи глазеющие на белых леди – «черные» женщины по Хургаде не ходят.

Самым странным показался Алевтине египетский воздух: он на самом деле смеялся, пританцовывая вместе со всем честным людом, он пах по-другому, срастаясь с шумом, жестким наречием и чужой суетой, благовониями, пастермой и кушари – названий этих, впрочем, Алевтина еще не знает… и вот – неужто из воздуха? Борис-Борис! – появляется сладкий заглюль: буро-красный финик у нее на ладошке, «ам, хрустящий, никогда не пробовала сырые!» – «это лучший сорт, мадам!» – и дальше, дальше, дальше, сквозь узкие улочки арабских кварталов, где роскошь и нищета смотрят друг на друга с опаской.