Адские штучки

Последние лучи солнца медленно исчезали за верандой. Душистый воздух убаюкивал. Незванная гостья таяла у меня на глазах. Когда солнце спряталось за море, я увидела, как Пантера Таврическая, – а именно так ее звали (я прочитала это на листике пергамента, вырванном ею из книжечки), – прыгнула на крышу соседней дачи. Дама в черном резко ударила хвостом по шиферу и в последний раз улыбнулась мне: странно, я никогда не видела ее больше – ни на Том, ни на Этом.

[йога forever]

Я, точно Феникс, яростным объят

Огнем, и в нем, сгорая, возрождаюсь,
И в силе мужеской его я убеждаюсь,
Что он отец, родивший многих чад,
И саламандры пресловутой хлад
Его не гасит, честью в том ручаюсь.
Жар сердца моего, в котором маюсь,
Ей нипочем, хоть мне он сущий ад.

Кеведо-и-Вильегас

Я сняла шлюху, с шестого на седьмое – гулять, так гулять: январь зубами скрежетал, кулаками грозил, в лицо метель пускал: “Не положено!” – а я хохотала, а в сумке болтался известно какой томик Н.В. Казалось, вот-вот, и кузнец Вакула с красавицей Оксаной покажутся на Остоженке, а то и сам черт с украденным месяцем под мышкой свернет в Первый Зачатьевский, только его и видели! “…поглядите на меня, как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна!” – “Чудная девка!” – услышала вдруг я, а потом увидела – и Вакулу с Оксаной, и – да-да! – самого Чёрта. Он был скорее симпатичен, нежели уродлив, и вызывал улыбку – хотелось гладить его, будто собаку: впрочем, проходившая мимо дама с веревкой на шее и молотком в руках, чье лицо показалось мне знакомым, покачала головой: “Да, черт мой лопнул, не оставив от себя ни стекла, ни спирту” – и, как-то нехорошо рассмеявшись, вбила первый гвоздь в морозный воздух, сотрясаемый криками странных деток. “Колядин, колядин, я у батьки один, по колена кожушок, дайте, дядька, пирожок!” – галдели о н и у перекрестка: деткивторой свежести, детки с истекшим сроком годности. Просроченные детки! – я точно знала, их кости сгнили лет двести назад… У того же перекрестка стояла бывшая в употреблении девица и, набирая снег в передник, жалобно подвывала: “Полю, полю белый снег на собачий след, где собачка взлает, там мой суженый живет…” – после второго развода, впрочем, слово “суженый”, как и синонимы, провоцирует у меня мигрень.

В общем, пахло палёной кожей, содранной с того самого места, которые иные персонажи – “Привет, персонаж!.. Не слышит…” – называют душой. Однако не к каждому Рождеству покупаешьтакое. Вот, скажем, словарь Ушакова толкует “девочку” как “ребенка женского пола, малолетнюю девушку”, и только вторым пунктом идет “женщина легкого поведения, проститутка”; морфемно-орфографический же, как всегда, сухо расчленяет – “де?в/очк/а”, и ничего не толкует, а потому…

– Потолкуем? – я кладу руку ей на плечо: даже сквозь шубку оно кажется жестким. – Сколько? – спрашивает шлюха, косясь на мой массивный браслет, напоминающий кастет. – А сколько ты сегодня стоишь? – Она называет “праздничную” цену. Я морщусь: – Ок. – Только без садо, – предупреждает она, и я чувствую, что больше всего на свете хочу дать ей в зубы. До крови, до крови, до самой последней капельки крови, похожей на подкрашенную воду. “Мама, ты обещала сказку!”

“Там, где Небо сходится с Землей, в сверкающем ледяном дворце, жила-поживала Жёсткая Девочка. Целыми днями писала она алмазным стержнем стихи, слушала механических птиц, живших в серебряных клетках, да оттачивала асаны. Стихи ее были столь же красивы, сколь холодны – строка за строкой, строка за строкой! Иногда она сама мерзла от собственных слов, но – что поделать? – с природой не поспоришь.