Адские штучки

Тут-то и началось: Пречистенка, Гагаринский, Большой Афанасьевский, Сивцев Вражек, Арбат… Не знаю, что за сила гнала меня туда с такой страшной скоростью – быть может, я ехал на самой панночке, кто знает? Понимая, что рождественская бутылочка, за которой понесло Остапа, обходится слишком дорого, я костерил себя на чем свет стоит: “И не сиделось же дураку дома! Нет бы выпить улун и набок, так нет же – подавай ему кагор! Пей теперь вот горилку в шинке – потому как ни Пречистенки, ни Гагаринского, ни Большого Афанасьевского с Сивцевым Вражеком и Арбатом не существует, а если на карте они еще значатся, то отсюда все равно до них не добраться!” Правда, откуда – отсюда, я точно не знал.

Часы между тем показывали без четверти двенадцать, а вилами на воде проткнуть должны были эту дамочку аккурат в полночь. Не сказать, чтоб альтруизм сидел у меня, что называется, в крови. Однако тут что-то меня п о н е с л о. Возможно, это было бессознательной попыткой защитить чужое право выбора (ну да, ну да, свободу воли): ведь если дамочка удавила шлюху, а шлюхой этой была, как сказал Ленин, жизнь (она же жизнька, она же жизнёнка), которую ей хотелось сменить, находясь в прежнем теле… что в этом, сущности, криминального? Абсолютно нормальное желание! Вполне человеческое… Я огляделся: тени т о й Остоженки, ее неявные мерцающие отражения просвечивали сквозь новый для меня пейзаж. Ориентируясь, скорее, по нюху, я побежал к лавке, за которой каменные бабы уже топили лед.

Дробь, казалось, врезалась не только в уши, но и в мозг, и в самое сердце – Ленин, жонглирующий барабанными палочками, улыбался, а дети каменных баб тянули к нему свои грязные потные ладошки: “Иль-ич! Иль-ич!” – скандировали они, по очереди прикладываясь к его руке. Он же, поглаживая бороденку, благодушно кивал, поглядывая то на них, то на танцующую толстуху Сарагину – восемь с половиной часов назад завлит Жирного Журнала вырезал ее из золотого фонда Ф.Ф.

Вскоре привели дамочку: я невольно содрогнулся. Да, это была Она, Она, рыжеволосая бестия из моего сегодняшнего сна – бывает же такое… Я готов был биться об заклад, что знаю если не всё, то очень многое о ее жизни: и про мать, и про мытье полов в цирюльне, и про детей с Оллей, и даже про шлюху… В одной рубашке, босая, она буквально расплющивала меня глазами – видит Бог, я не видел таких ни “до”, ни “после”: впрочем, о том лучше молчать. Мы и молчали, “считывая” зрачки друг друга до тех самых пор, пока Ленин не каркнул:

– Проткнуть! Проткнуть ее вилами на воде! – тогда каменные бабы и потащили Ее к купальне.

Представив, что сейчас Ее не станет, что синие глаза Ее навсегда (страшное, действительно страшное слово) закроются, причем закроются в муках, я заорал что есть силы:

– Стойте! Стойте! – на меня посмотрели, как на сумасшедшего – впрочем, может, так оно уже и было, не знаю. – Вы этого не сделаете!

– Почему, позвольте полюбопытствовать? – неприятно прищурился Ленин.

– Да потому что она – живая, а вы – мертвые! – разгадал я загадку сфинкса не без помощи Алисы Лиддел, помахавшей прямо у меня перед носом колодой карт: в тот же миг купальня взлетела в воздух, а мы оказались на Кропоткинской, у Храма Христа Спасителя.

…часы показывали без пяти двенадцать. Рыжеволосая смеялась и отказывалась назвать имя. Я ничего не понимал – а возможно, не хотел понимать: слишком необычна, слишком неправдоподобна оказывалась эта женщина – психоделический сон, дымка, оранжевая мечта. “Не вздумай втюхаться, кретин! Она же – ведьма, колдунья… или ее вообще нет…” – проснувшись, я обнаружил на подушке длинный волос цвета огня и схватился за голову.