Адвокат’essa, или Поиски Атлантиды

Я кивнула, соглашаясь. За окном стемнело, и я засобиралась домой. Зашла в ванную поправить косу и взглянуть на себя в зеркало.

«Вы сегодня выглядите как картинка, Елена Марковна!» – проговорила я своему отражению. И вспомнила, как на первом курсе на занятиях по английскому языку переводили – по предложению нашего прекрасного преподавателя Александра Корнеевича Шувалова – чудесную книгу, которую я не читала до этого на русском. Книга американской писательницы Harper Lee «To kill a morking – bird» («Убить пересмешника»).

Это было весьма увлекательно, и мы нередко потешались над «тонкостями» нашего литературного перевода. Так вот, там была одна фраза, удачно переведенная мною в заданном куске текста и заслужившая пятерку. Отец двух ребятишек – главных героев – юрист по имени Аттикус, проходя с детьми мимо одной старой и странной дамы, всегда «учтиво снимал шляпу, кланялся ей и говорил: «Добрый вечер, миссис Дюбоз! Вы сегодня выглядите прямо как картинка». Он никогда не говорил, какая картинка».

Да, сегодня это было про меня. Потому что у этой картинки были черные круги под глазами, а глаза эти самые – в них было что-то такое, что говорило об ушедшей беззаботной юности. Двадцать лет – серьезный возраст, ничего не скажешь! Заглянувшая в ванную Катерина вручила мне пузырек с валерьянкой и какие-то таблетки, написала на упаковке, как их принимать, и мы втроем вышли на улицу. Во дворе дома я предложила:

– А давайте спустимся от вас по большой лестнице на центральную улицу? Что-то не хочется через эту сопку идти!

Катя поняла меня, а Вадим сообщил:

– А ты знаешь, вчера лестницу начали ремонтировать и закрыли проход по ней на время, так что я тоже сегодня через сопку нашу крутую ходил – и на работу, и с работы.

Делать нечего, взяв под руки молодоженов, я отправилась с ними тем же «тяжким путем». С моря дул приятный ветерок, но обычного для него запаха – соли, водорослей, йода – словом, обычного запаха моря я не чувствовала. Это было неприятно и странно. И немного пугало. Моя бабушка потеряла обоняние после рождения мамы и в дальнейшем уже никогда не слышала запахов. Меня такая перспектива не устраивала, тем более подумалось, я еще никого никогда не рожала. Мы прошли короткое расстояние, отделявшее Катин дом от здания суда. Было страшно. Я покрепче взяла под руки друзей и, повернувшись в противоположную сторону, пошла мимо окон. Несмотря на то, что видела не очень хорошо, боковое зрение было отличным, во всяком случае для того, чтобы увидеть яркий свет во всех трех окнах кабинета Петрова, плотно задернутые шторы, закрытую форточку и входную дверь. Только в коридоре суда свет был погашен.

Такое острое отчаяние охватило меня, ноги дрогнули, и, если бы я не держалась за руки Кати и Вадима, наверняка упала бы и покатилась кубарем с горы. Но все-таки главное, что я не разревелась тут же. Внутри снова появился этот всхлип-вскрик, я проглотила его и вдруг услышала из какого-то открытого окна звуки духового оркестра, исполнявшего старинный вальс – то ли по радио, то ли на пластинке. Следующий вдох был глубоким, и я ощутила родной и любимый с детских лет запах керосина. У любимой бабушки Марии Марковны в детстве моем раннем дома был керогаз, и когда она не готовила на печке, то разжигала его, он весело гудел и сладковато пахло керосином. С тех самых пор этот запах, так же как запах моря и мазута, которым смазывали шпалы на железнодорожном полотне, расположенном неподалеку от бабушкиного дома – в детстве я обожала слушать перестук колес, проезжавших далеко за окнами поездов, и ездить в поезде, – сразу вызывали в моей памяти самые светлые воспоминания о детстве и бабушке – доброй, любящей, удивительной, и на душе становилось легко и спокойно. «Точно, надо будет завтра съездить в гости к бабушке! Вот где мне будет уютно, и я успокоюсь», – со слабой надеждой подумала я. И обоняние ко мне вернулось. Минус на минус дало плюс. Клин клином вышибают. Откуда тут взялся керосин?

А в душе моей, конечно, все плакало от обиды, и клин там был ощутимый. Мы дошли до моего дома, распрощались. Катя напомнила про валерьянку, поцеловала меня, и я вошла в квартиру. Чистота, вымытые окна и отсутствие на них штор и тюля, которые я постирала и они сушились на балконе, вызвали во мне столь глубокое чувство одиночества, что я выключила свет, и, не раздеваясь, упала на кровать, дав волю рыданиям. Боль и обида, все потрясения пережитого дня выливались наружу, и я выла в голос. Вытирала нос углом простыни – не было сил подняться и взять носовой платок, выдыхала и снова сотрясалась от рыданий.

Перед глазами все крутились картинки: бегущий с чайником Петров, рука и плечо Дамы, плотно зашторенные окна на обратном пути. Я рыдала очень долго, затихала, вспоминала все опять, и слезы вновь душили меня. Одна и та же мысль – как жить дальше? – стучала в висках.

Я уснула уже глубоко за полночь, когда луна переместилась так высоко, что ее не стало видно из моего окна.