Аэроплан для победителя

– Главное забыл вам сказать! Это важно, не уходите, очень важно!

Енисеев, держась за поручень, висел над убегающим назад перроном.

В голосе было такое искреннее волнение, что Лабрюйер не выдержал – поспешил за поездом вместе с толпой.

– Слушайте, Аякс, это верное средство! Вы все удивлялись, что я не пьянею и похмельем не маюсь! Слушайте!.. Боже вас упаси закусывать!

Лабрюйер, уже почти бежавший рядом с вагонной дверью в надежде узнать нечто важное, возмутился.

– Как это – не закусывать?!

– Очень просто!..

Дамы и господа, не желая переходить на бег, отставали, лишь двое мальчишек, размахивая руками, бежали рядом с Лабрюйером.

– Перестаньте валять дурака и делать из меня посмещище! – крикнул он и остановился.

– Да правду же говорю! – вопил Енисеев. – Водку не закусывать надо! Ее надо запивать! Ведь почему утром глотка сухая? От обезвоживания организма! Выпил чарку – потом два-три глоточка воды! И – все! И утром – как огурчик! Нас этому научили…

Поезд все ускорял ход, и Лабрюйер вдруг снова кинулся бежать следом, размахивая руками.

– Слышите?! Запивайте!.. И все у вас будет хорошо! – уже во всю глотку орал Енисеев. – И вы на ней женитесь! Она хорошей женой будет, клянусь вам! И на службу вернетесь! Точно вам го-во-рю!.. Баркарола, Аякс! Бар-ка-ро-ла-а-а!..

Поезд уходил по дуге, больше сил не было бежать так быстро. Лабрюйер перешел на шаг и в конце концов остановился – уже за пределами перрона. Как еще он не сломал себе шеи, соскакивая в переплетение рельсов?

Решение родилось неожиданно – так же, как нелепая затея гнаться за поездом.

Оказалось, хорошая пробежка очень способствует избавлению головы от всякого хлама.

А когда хлам выкинешь – там, в голове, светло, просторно, и на просторе рождается, развивается и облачается в правильные слова мысль, которой иначе суждено было бы умереть зародышем и гнить, отравляя организм, еще тридцать лет – или сколько осталось жить бывшему полицейскому инспектору Александру Гроссмайстеру?

– Ничего, брат Аякс, – сказал Лабрюйер. – Я еще тебя перепью. Найду и перепью. И никакая водица тебе не поможет. Судьба сведет…

Лабрюйер даже думать не хотел, где именно сведет. Потому что стало стыдно. Он-то останется в чинной, деловитой, мирной Риге, а Енисеев, получив новое задание, окажется где угодно, и ночная погоня за аэропланом будет ребяческой игрой по сравнению с его новыми опасными затеями. Чертов жандарм… Судьба может свести только там, где опасность, так-то…

Значит, так?..

Но Енисеев успел прокричать «Бар-ка-ро-ла-а-а!..»

Лабрюйер не мог верить этой «Баркароле», уж слишком она прозвучала нереально – словно открылось окно в небесах, и оттуда полилась нездешняя музыка, преобразившая все, и даже голос, которому она доверила себя.

А ведь кто такая Валентиночка Селецкая? Актерочка, артисточка, актрисуля, с нежным голоском и тонкой талией; уставшая от вечных гастролей женщина, которая уже ищет, к кому бы прилепиться надолго – хоть на год, на два, если иначе не получается. И ей мерещится любовь там, где лишь обыкновенная тоска по сильному плечу и крепким рукам. Да и по тугому кошельку, если смотреть на Валентиночку без розовых очков. Обыкновенная женщина, которую Господь то ли наградил, то ли наказал звучным голосом. Если отнять голос – то что останется?

Любовь – это музыкальная фантазия.

А война, похоже, правда.

Но проклятая «Баркарола» так и плескалась в ушах! Он шел, перешагивая через рельсы, и слушал серебряную мелодию. Она все не гасла.

У телефонной станции на вокзале толпился народ. Пришлось подождать. Пока ждал, нашел правильные слова.

– Аркадий Францевич, – сказал Лабрюйер, когда к аппарату позвали Кошко. – Это Гроссмайстер беспокоит. Я собираюсь в Петербург и прошу вас о встрече. В любое удобное для вас время. Буду просить вас о протекции. Нет, прошлого не вернуть. Да, я догадывался, что вам уже сообщили… Значит, вы и без объяснений поймете, каким я вижу свое будущее…