Аэростаты. Первая кровь

– А у меня туберкулез, – сказал мне Жак, видимо рисуясь.

– У меня трое знакомых от него умерли, – ответил я в утешение.

– Поможешь мне с уроками?

Читать и писать я умел давно, а потому стал подспорьем для школьных товарищей. На переменах, во дворе, я предпочитал в одиночку ловить воображаемый мяч, бросаясь на землю.

Когда меня спросили, почему я так себя веду, я ответил, что хочу стать членом футбольной команды, вратарем. Мне объяснили, что футболом занимаются только ученики старше десяти лет. Я уныло вздохнул: еще так долго ждать…

У меня вошло в обыкновение проводить перемены с Жаком. Он пригласил меня к себе домой после уроков. Его мать разговаривала со мной как с каким-то интеллектуалом, потому что я был первым учеником в классе. Она считала, что школьные успехи ее сына – моя заслуга, и подарила мне шоколадку.

По ночам я ложился в свою теплую, удобную постель. И тосковал по тюфяку в общей спальне Пон-д’Уа: как хорошо было спать вместе со всей бандой и слушать сову! Мама смотрела на меня с портрета напротив кровати – такая ласковая, какой я ее никогда не видел.

– Ты любишь Пон-д’Уа, мама? – спросил я.

– Там я узнала величайшее счастье, – ответила она.

– Я тоже.

Она улыбнулась. Наверно, эти счастья были несравнимы.

– Ты не хочешь туда съездить?

– Ни за что на свете. Это разбило бы мне сердце.

Первый триместр показался мне бесконечным. На Рождество Дедуля позвал меня:

– Тебе шесть с половиной лет. Ты ведь мужчина, правда?

– Да.

– Поедешь в Пон-д’Уа один. Билет я тебе купил, Урсмар встретит тебя на станции в Абе-ла-Нёв.

Бабуля пыталась возражать, хотела меня проводить. Генерал держался стойко.

– Ребенку нужно закаляться, – раз за разом твердил он.

– Он две недели будет жить у этих дикарей! Этого разве мало?

– Бабуля, я могу сам нести вещи, – вмешался я.

Не говоря уже об устрашающем количестве шоколадок и печенья, которыми она набила мне чемодан. Я обрадовался – будет чем накормить банду – и тащил чемодан без всяких разговоров.

Четыре часа в поезде показались мне сказкой. Чем дальше мы забирались в Арденны, тем толще становился слой снега. Лес стоял под таким грузом белизны, что некоторые деревья опускали руки-ветки, как я со своим чемоданом.

Урсмар поднял его без всякого труда. Последние километры подвода проехала в полной тишине. Наконец показался замок в снежном обрамлении. Красота превосходила все мои ожидания.

Бабушка, укутанная в пальто, но все равно дрожащая от холода, выбежала навстречу и крепко обняла меня:

– Патрик мой, как ты славно раскраснелся! Иди погрейся в штуф.

– Во что?

– Штуф. Это местное словечко. Сейчас поймешь.

“Штуф” означал способ, позволяющий пережить зиму в Арденнах. Все домашние, включая животных, набивались в одну комнату, где они могли поместиться. В Пон-д’Уа такой комнатой была средняя гостиная. Собственно, это был не совсем штуф, лошади туда не допускались. Но так или иначе мороз отменил все социальные границы: Леонтина и Урсмар жили вместе с Нотомбами.

Патриарх занимал лучшее место – сидел у огня.

– Как я рад видеть тебя снова, Патрик! Подойди, поцелуй меня.

Я протиснулся между сбившимися в кучу телами и добрался до Дедушки. Он взял мои руки в свои и оглядел меня сверкающим взором:

– Как нам тебя не хватало!

Я еще ничего не знал о королевском “мы” и его употреблении и поверил, что он в самом деле говорит от имени всего клана. Растроганный таким приемом, я расцеловал всех, кто подвернулся, не замечая насмешливых ухмылок детей.

Урсмар отвел меня с моим чемоданом наверх. Вернувшись в штуф, я еле-еле втиснулся между двумя Нотомбами, поближе к очагу. Племя, утонувшее в пледах, казалось, было занято только одним делом – выделять тепло.

Вечером Леонтина вынесла к столу супницу с прозрачной похлебкой, единственным достоинством которой была температура, близкая к закипанию. Взрослые проглотили три четверти, детям пришлось делить между собой несколько черпаков все менее горячего бульона со вкусом жирной воды, в которой плавали кружочки лука. Причем глотать надо было очень быстро: он остывал с ошеломительной скоростью.

– Это хорошо, что супа мало, – сказал Шарль. – Не надо будет ночью вставать писать.

Хлеб сожрали до последней корки, и на том ужин был окончен.

– А компота из ревеня нет? – вслух удивился я.

Мои слова вызвали общий смех.

– Ты что себе думаешь? – отозвался Симон. – Лето кончилось.

Черт, есть придется еще меньше, чем на летних каникулах.

После часовых посиделок в штуфе, призванных согреть наши организмы, детям велели отправляться к себе в комнаты. Я не понимал, почему моя массовка из пяти человек пришла в такой восторг, пока не увидел, как она налетела на мой чемодан и распотрошила его. Они накинулись на пачки печенья и шоколада, как оголодавшие дикие звери, разодрали их и сожрали.

– Скажи на милость, у тебя в Брюсселе сколько хочешь спекулос![18] – сказала Колетт, глядя на меня как на какого-то Сарданапала.

– А отопление включить забыли? – спросил я.

– Ты видишь что-то похожее на калорифер? Мы тут все спим одетые, – отозвалась Люси.

– И Дедушка тоже?