Афанасий Фет

Реальный ход событий не совсем соответствует рассказу Фета. Мария Петровна не могла умолчать о произошедшем объяснении и сообщила Дмитрию и Михаилу, которые, по её утверждению, моментально выразили радость. Не исключено, что братья были вполне готовы и даже ожидали такого финала развивавшейся на их глазах истории. Таким образом, несмотря на то, что до отъезда за границу Марии, сопровождавшей на лечение больную сестру Екатерину, о помолвке не было объявлено, её будущее было определено ещё в Москве. Было решено (вопреки утверждениям Фета в мемуарах), что помолвка и свадьба состоятся в Париже в августе или сентябре. 16 мая 1857 года Мария Петровна с сестрой через Петербург отправилась на французский берег Ла-Манша, в Дьеп. Жених проводил их, по её признанию, «холодно», объяснив это желанием не разглашать произошедшее, поскольку официальной помолвки не было, а сам, подав прошение о бессрочном отпуске (означавшем фактически прелюдию к отставке), остался в Москве готовить квартиру и дожидаться результатов лечения сестры. В конце мая, когда произошло объяснение с Марией Петровной, Фет думал, что ему придётся в августе везти Надю за границу, но врачам удалось добиться серьёзного улучшения её состояния, и нужда в заграничном лечении отпала.

Вскоре он сообщил невесте, что нанял квартиру в Замоскворечье, на Малой Полянке, у Спаса в Наливках, в бельэтаже дома госпожи Сердобинской, всего за 350 рублей в год (в придачу давались конюшня на четыре стойла, ледник и сарай для экипажа). Просторная квартира требовала ремонта. Новому жильцу пришлось взять половину расходов на себя. Нужно было заниматься меблировкой, прикупить лошадей. Кроме того, из-за начинавшегося в доме Боткиных ремонта жениху пришлось заранее перевезти на новую квартиру принадлежавшую Марии Петровне мебель и рояль. Всё это заняло время до конца июля.

В промежутках между хлопотами Фет проводил время в беседах с Григорьевым и Громекой, посещал Каткова и Леонтьева, продолжал навещать Боткиных и производил впечатление счастливого жениха, с нетерпением ожидающего свадьбы. «Он бывает у меня на даче, ходит влюблённым, и то и дело говорит о тебе да строит планы на будущую вашу жизнь»³³⁸, — сообщал Марии брат Дмитрий 4 (16) июня. Сам Фет часто писал невесте — первое письмо ей было отправлено, как только она выехала в Петербург, а всего их сохранилось 28. Они наполнены ожидаемыми объяснениями в любви («...Я Вас люблю всеми силами моей души... Поверьте, что никто Вас не может так искренно любить, как я»); сетованиями на долгую разлуку («Я так счастлив и, между тем, мысль, что я не раньше 3 месяцев Вас увижу, меня терзает»); свойственной любому жениху неуверенностью в ответной любви («Напишите мне, сжальтесь надо мною, что Вы моя»); предвкушением счастья («...Если ты не можешь любить меня на всю жизнь — не выходи за меня и не губи меня. Но у меня в сердце прыгает надежда, что мы будем жить с тобой отлично. Ты, говорят, вспыльчива, да за что же, спрашиваю я, будешь ты пылить на меня? Мы с тобой так должны жить, чтобы у нас секретов не было друг от друга»³³⁹).

В отличие от романа с Марией Лазич чувства к Марии Боткиной сразу находили отражение в стихах. 18 мая 1857 года Фет писал Василию Петровичу: «Я так счастлив, что готов дома ломать, в груди 16 лет и каждый день стихотворение»³⁴⁰. Возможно, как ни парадоксально это звучит, сама непоэтичность чувства к Боткиной заставляла Фета преображать его в своём творчестве. Стихи, обращённые к невесте, дают редкую возможность увидеть, как поэт «работал» с жизненными впечатлениями, извлекая из них красоту и гармонию. Так, явно имевший место обмен взглядами, приведший к сближению, в стихах перерастает в откровение:

Одним лучом из ока в око.
Одной улыбкой уст немых,
Со всем, что мучило жестоко,
Единый примиряет миг.

Разговоры о цветах, до которых невеста была большая охотница, возможно, ведшиеся для того, чтобы как-то завязать беседу или заполнить затянувшуюся паузу, превраща ют героиню в «сестру цветов, подругу розы» (стихотворение «Цветы»). И сами паузы, моменты неловкого молчания, наверняка возникавшие в разговорах Фета с Марией Петровной, в стихах превращались в робость, вызванную избытком переполнявшего героев чувства:

Я был опять в саду твоём,
И увела меня аллея
Туда, где мы весной вдвоём
Бродили, говорить не смея;

Как сердце робкое влекло

Излить надежду, страх и пени,
А юный лист тогда назло
Нам посылал так мало тени.