Афанасий Фет

Всё это не изменило решение Фета. Практически сразу после сделанного Марии предложения, 16 (28) мая 1857 года, поэт писал Боткину: «Познакомясь короче с сестрой Вашей, я более и более убеждался в её добром сердце и мягком характере, первых залогах всякой возможности домашнего счастия. Она чувствует ко мне привязанность (говорить против себя ей не для чего), следовательно, настоящие духовные отношения мои к любимой женщине законны и гармоничны. Бедняжка, смущённая и трепетная, в отрывочных словах передала мне своё прошлое, и я сказал ей то же, что я и Вам повторяю. Я не китаец по понятиям. Моё спокойствие и счастие зависит от её будущего, а не от прошедшего. Говорю я это после упорной внутренней борьбы, а не легкомысленно... Тому, кто не довольствуется своим домашним очагом, своим семейным обетом, не должно жениться. Я рассматривал настоящий вопрос со всех сторон, и результатом раздумья — это письмо. Я не рисую себе богатого быта, но устрою небольшое уютное, сердце радующее гнёздышко. С нашими общими средствами и моим уменьем жить это вполне возможно. У меня 35 т[ысяч] сер[ебром] капиталу, у Вашей сестры, по её словам, столько же — следовательно, мы ни в каком случае не можем получать менее 4500 р. в год — а этим можно жить сносно»³³⁴.

Вряд ли причиной готовности игнорировать некрасивость невесты, скромность её приданого и её сомнительное прошлое была сильная страсть. Решение Фета вопреки всему связать-таки жизнь именно с этой женщиной было следствием прагматизма, который можно, пожалуй, назвать и расчётом. Но расчётом, в котором соображения чисто материальные играли не самую важную роль. Выбор Фетом некрасивой, но простой и доброй женщины, которой, как он видел, общение с ним доставляло удовольствие, у которой вызывали сочувствие его несчастья, соответствовал тому умонастроению, в котором в то время пребывал поэт. Пережив крушение надежд на возвращение дворянства, обжёгшись на романтической безрассудной любви, Фет в жизни с Боткиной увидел возможность осуществить разумный бюргерский идеал «Германа и Доротеи» — свить «семейное гнёздышко». И отсутствие сильной страсти, подобной той, что он испытал к Лазич, было дополнительным аргументом в пользу его выбора. Невеста также не находилась в плену романтических иллюзий и бурной страсти. Мария Петровна писала племяннице 25 мая, объясняя своё согласие на предложение руки и сердца: «...Меня Фет последнее время заинтересовал и казался мне добрым и благородным человеком»³³⁵.

В семье Боткиных отношение к предложению Фета было неоднозначным. Он не представлял блестящей партии для дочери почётного гражданина и сестры владельцев предприятия с миллионными оборотами. Фет не был богат, не мог принести дворянского титула в качестве компенсации за своё скромное состояние, то есть чести породниться с ним не было никакой; к тому же он писал стихи и печатался, что, с одной стороны, импонировало некоторым членам семьи, но с другой — говорило о несолидности потенциального родственника.

Василию Петровичу, с самого начала одобрявшему планы сестры и друга, приходилось убеждать братьев, что сочинение стихов не помеха дельности и здравому смыслу. «...Он (Фет. — М. М.) добрый и хороший человек — и сколько мне кажется, вполне обстоятельный, несмотря на то, что пишет стихи»³³⁶, — писал он брату Дмитрию 21 июня (3 июля) 1857 года. Возраст Марии, последствия «драмы», отсутствие у неё минимального внешнего обаяния заставляли опасаться, что лучшей партии для неё можно и не дождаться. Поэтому известие о предложении Фета и благосклонности к нему сестры было в итоге принято Боткиными радостно. Василий Петрович был больше склонен тревожиться о Фете, о его способности действительно бесповоротно принять прошлое будущей супруги. «Самое лучшее сердце тоскливо сжимается при таком открытии любимой девушки. В первую минуту чувство Фета превозмогло это роковое открытие — но устоит ли это чувство и не изменится ли решение? Вот какого рода вопрос задаю я самому себе и боюсь предаться радости; только тогда я совершенно успокоюсь, когда совершится их брак»³³⁷, — писал он брату Дмитрию 28 июня (10 июля).