Афанасий Фет

В квартиру на Басманной приходил и старинный приятель Аполлон Григорьев, одетый франтовато: «в новой с иголочки чёрной венгерке со шнурами, басоном и костыльками, напоминавшей боярский кафтан. На ногах у него были ярко вычищенные сапоги с высокими голенищами, вырезанными под коленями сердечком»³²⁷. Ранее печатавшийся в «Москвитянине», после его крушения Григорьев, уже хорошо известный как критик, вёл переговоры с несколькими журналами, включая славянофильскую «Русскую беседу» и «Современник», где хотел бы занять место ведущего сотрудника; но переговоры заканчивались безрезультатно, а сотрудничество не шло дальше нескольких публикаций. В это время создавался его знаменитый лирический цикл «Борьба», включающий непревзойдённые в своём роде стихотворения «О говори хоть ты со мной...» и «Цыганская венгерка».

Преклонение Аполлона перед талантом друга заставило того простить ему растрату. Оба поэта грустили из-за погибшей любви и разбитых надежд (Григорьев переживал безответную страсть к Л. Я. Визард), и оба были склонны изливать это чувство в схожих художественных формах. Аполлон не только умел как никто другой выражать «цыганскую» грусть в своём творчестве, но и был особенно увлечён походами к цыганам, на которые зазывал приятелей, и сам исполнял цыганские песни в особенной, близкой Фету манере: «Григорьев, несмотря на бедный голосок, доставлял искренностью и мастерством своего пения действительное наслаждение. Он собственно не пел, а как бы пунктиром обозначал музыкальный контур пиесы. Певал он по целым вечерам, время от времени освежаясь новым стаканом чаю, а затем, нередко около полуночи, уносил домой пешком свою гитару»³²⁸. В июле, видимо, окончательно разочаровавшись и в любви, и в карьере литературного критика, Григорьев получил место воспитателя и домашнего учителя пятнадцатилетнего князя Трубецкого и уехал во Флоренцию.

Но общение в литературных кругах занимало у Фета только часть свободного времени, которого была уйма. Одним из тех, к кому поэт поспешил отправиться сразу по приезде, был Василий Петрович Боткин, находившийся в Москве между постоянными поездками за границу и в Петербург. Критик был рад своему протеже и, узнав о его карьерных и личных невзгодах, пригласил в тот же день на семейный обед. Если до того Фет знал Василия Петровича как либерального мыслителя, литератора, человека разнообразных интеллектуальных интересов, тонкого ценителя всего изящного, то теперь получил возможность увидеть его с другой, домашней стороны.

Приятель Фета был сыном крупного чаеторговца Петра Кононовича Боткина, покупавшего чай оптом в Китае, главы процветающей фирмы «П. Боткин и сыновья» с миллионными оборотами. От двух браков Боткин имел девятерых сыновей и пять дочерей, из которых Василий был самым старшим (он родился в 1813 году). Пётр Кононович был вполне типичным купцом, человеком старой закалки, малообразованным и прагматичным, однако не видел вреда в образовании; следующее поколение семьи состояло уже из людей просвещённых. Среди его сыновей были известные коллекционеры, художник, либеральные общественные деятели и благотворители. В литературе наиболее яркий след оставил Василий, а в науке — Сергей, выдающийся врач-терапевт, автор нескольких открытий в области медицины. В 1853 году Пётр Кононович скончался, оставив завещание, по которому фирму наследовали четверо сыновей: Василий и Николай — от первого брака, Дмитрий и Пётр — от второго; остальные дети получили по 20 тысяч рублей серебром. Фирмой, переименованной в «Петра Боткина сыновья», фактически руководил Пётр Петрович, но и другие братья, не исключая Василия, принимали участие в управлении. Фирма продолжала расширяться: если Пётр Кононович торговал оптом, то его сыновья завели в Москве чайные магазины в местах фешенебельных — на Тверской, Ильинке и Кузнецком Мосту. Семья продолжала проживать в большом особняке на углу Маросейки и Петроверигского переулка (дом сохранился до настоящего времени). Четыре дочери к тому времени были выданы замуж: одна за известного купца Щукина, другая за профессора Пикулина, сведениями о мужьях двух других мы не располагаем. Незамужней оставалась только 27-летняя Мария, по тем временам считавшаяся «старой девой».