Афанасий Фет

Чувство Фета к Лазич было сильнее, чем в предыдущих случаях. «Я тоже встретил существо, которое люблю — и что ещё глубоко уважаю»²⁰⁷, — написал он 9 марта 1849 года Борисову, который в это время, безответно полюбив его подросшую сестру Надежду, переживал тяжёлую драму. Мария была непохожа на других барышень её возраста и социального положения. Она была не просто красивой, но и «развитой», обладала широким кругозором, имела необычные для её круга стремления. Может быть, важнее всего для Фета была её любовь к литературе и искусству. Он вспоминает: «...во время пребывания в Елизаветграде Лист умел оценить её виртуозность и поэтическое настроение. Перед отъездом он написал ей в альбом прощальную музыкальную фразу необыкновенной задушевной красоты». Эта фраза, по собственному признанию поэта, вдохновила его на стихотворение «Какие-то носятся звуки...», где она стала какой-то цыганской «песней разлуки», соединяя в щемящую гармонию дорожную пыль и почтовую коляску с «нежной лаской» и «несбыточной любовью». Фет был изумлён обширным знакомством Марии с его любимыми поэтами. Искусство, по признанию самого Фета, сыграло в их отношениях решающую роль: «Ничто не сближает людей так, как искусство вообще — поэзия в широком смысле слова. Такое задушевное сближение само по себе поэзия. Люди становятся чутки и чувствуют и понимают то, для полного объяснения чего никаких слов недостаточно»²⁰⁸.

Эта связь любви с поэзией и музыкой придавала чувствам особенную глубину и красоту, но она же заставила Фета пересечь ту границу, на которой он успешно удерживался раньше, отделяющую лёгкий флирт, приятное времяпрепровождение, лёгкую влюблённость от серьёзной и глубокой привязанности, непреодолимой потребности быть вместе. В мире реальности 1849—1850-х годов всё было достаточно просто: любовь между молодым человеком и барышней либо должна привести к браку, либо попросту не должна возникать. Поэтому, пока в дело не вмешивалось искусство, Фету было легко, помня, что он младший офицер со скромным жалованьем, зависящий от присылки денег из дома, постоянно помнить об этой границе и не переходить её. Искусство же либо игнорирует, либо презирает всякие границы. И Фет неожиданно для себя позволил поэзии взять верх над жизнью, над собственными эмоциями, как будто увлёкся в реальности тем идеалом, который стремился воплотить в своей лирике, — чистой любви, находившейся в гармонии с природой, а не с общественными нормами (как в стихотворении «Я пришёл к тебе с приветом...»).

Поэзия, окрашивавшая чувства влюблённых, сообщала им духовный характер. Их встречи происходили в основном в доме Петковичей, что не давало отношениям перестать быть платоническими. Эта «невинность» отношений, видимо, удовлетворяла Фета, служа полноценной заменой чувственности. Влюблённые оставались на уровне «бесед», но за этими беседами стояло абсолютное взаимное обладание; они были единственным, но абсолютно полноценным выражением любви: «Оценила ли добрейшая Елизавета Фёдоровна из племянниц своих более всех Елену, искала ли Елена отдохновения от затворничества в доме брюзгливого отца и уроков, которые вынуждена была давать младшей сестре, на строптивость и неспособность которой по временам горько жаловалась, но только при дальнейших посещениях моих Фёдоровки я в числе и немногих гостей встречал Елену. Казалось, что могли бы мы приносить с собою из наших пустынь? А между тем мы не успевали наговориться. Бывало, все разойдутся по своим местам, и время уже за полночь, а мы при тусклом свете цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване. Никогда мы не проговаривались о наших взаимных чувствах. Да это было бы совершенно излишне»²⁰⁹.