Афанасий Фет

Когда в компании заходила речь о вопросах серьёзных — о политике и философии, — полного согласия между Фетом и другими её членами не было. Оторванный на годы от интеллектуальной моды и литературной жизни поэт сохранил в неприкосновенности взгляды, вкусы и отчасти манеры студента сороковых годов, теперь выглядевшие архаичными. «Но что за нелепый детина сам Фет! Что за допотопные понятия из старых журналов, что за восторги по поводу Санда, Гюго и Бенедиктова, что за охота говорить и говорить ерунду! В один из прошлых разов он объявил, что готов, командуя брандером, поджечь всю Англию и с радостью погибнуть! “Из чего ты орёшь!” — хотел я сказать ему на это», — записывал в дневнике Дружинин. Для «весёлого общества» Фет был слишком «серьёзен» (тот же Дружинин замечал, что выражается он «довольно высоким слогом»), по-провинциальному недостаточно ироничен для столичной компании («Этот драгун нестерпим со своими высшими взглядами!»). Никуда не делось его недоверие или равнодушие к гегельянскому прогрессу (твёрдую веру в который сохраняли литераторы «Современника»); оно с самого начала должно было провоцировать разногласия, заставляло Фета высказывать какие-то «реакционные» заявления вроде чрезмерно патриотической декларации, отмеченной Дружининым, казавшиеся его друзьям-либералам возмутительными. Видимо, присущее Фету личное обаяние, которое когда-то испытал на себе Аполлон Григорьев, заставляло компанию «Современника» видеть в его взглядах не проявление подлости и низости натуры, но следствие «дремучести», недалёкости, а возможно, даже глупости или разновидность эпатажа. Представление о Фете как о честном (то есть с благородными убеждениями) «энтузиасте» с «телячьими мозгами» и сумбуром в голове твёрдо установилось в кругу его новых знакомых и позволяло им относиться к нему снисходительно и с симпатией. «Фет был весьма мил»²⁴³, — уже в конце января замечает Дружинин.

После выхода сборника 1850 года Фет писал мало: за почти три года — всего около дюжины стихотворений. Кроме упоминавшегося «Какие-то носятся звуки...», напечатанного в четырнадцатом номере «Москвитянина» за 1853 год под названием «Мелодия», среди них были такие шедевры, как написанное в 1850 году знаменитое «Шёпот сердца, уст дыханье...» (более известна современному читателю позднее изменённая строка «Шёпот, робкое дыханье...»), понравившееся Тургеневу «Растут, растут причудливые тени...», поразившее Дружинина своей «отчаянной запутанностью и темнотой» стихотворение «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты...» («Современник», 1852, № 3) и «Весенние мысли» («Снова птицы летят издалёка...») («Москвитянин», 1852, №6), где соположены сразу две картины, освещённые высоким и низким солнцем. Однако сначала знакомство с Тургеневым, а затем тёплый приём в «весёлом обществе» способствовали творческому подъёму, и стихи Фета стали появляться в «Современнике» в большом количестве: в первом номере 1854 года были напечатаны три стихотворения («Люди спят; мой друг, пойдём в тенистый сад...», «На Днепре в половодье» («Светало. Ветер гнул упругое стекло...») и «Растут, растут причудливые тени...»); во втором, февральском — сразу десять («Не спрашивай, над чем задумываюсь я...», «Первая борозда», «Ты расточительна на милые слова...», «Лес», «Какое счастие: и ночь и мы одни...», «Степь вечером», «Пчёлы», «Что за ночь! Прозрачный воздух скован...», «Старый парк» и «Весенние мысли»), И дальше в течение года почти в каждом номере печаталось одно-два стихотворения Фета, включая его переводы из Горация.

Перед публикацией стихи проходили своеобразную апробацию — Фет читал их «весёлому обществу», по воспоминаниям писателя и журналиста, а позднее главы российской цензуры Е. М. Феоктистова, «декламируя восторженно, с увлечением». В этом случае придирчивый Дружинин по большей части выражал в дневнике искреннее удовольствие: «Читали очень милую вещь Фета “Днепр в половодье” и другую, “Гораций и Лидия”»; «Фет прочёл свою вещь “Пчёлы”, какую-то грёзу в майский день при виде пчёл, вползающих в цветы. Никогда сладострастное влияние весны не было передано лучше, — стихотворение всех нас обворожило»; «Фет прочёл две своих вещи: “В парке” и “В саду”, первое великолепно»²⁴⁴. Нравились они и другим сотрудникам «Современника», не исключая и, казалось бы, совершенно чуждого такой поэзии редактора Некрасова. Однако у слушателей с восхищением его стихами соединялась уверенность, что пишутся они «бессознательно», стихийно и сам автор не контролирует своё вдохновение, подкреплявшаяся сложившимся фетовским образом. Фет как большой мастер, умеющий довести плод стихийного вдохновения до технического совершенства, для Дружинина и его коллег как будто совершенно не существовал.