Афанасий Фет

К зерцалу истины, сияющей и вечной,
Я, образ божества, приблизиться мечтал,
Казалось — я быть смертным перестал
В сиянии небес и в славе бесконечной;
Превыше ангелов я был в своих мечтах,
Весь мир хотел обнять и, полный упоенья,
Как бог, хотел вкусить святого наслажденья —
И вот возмездие за дерзкие стремленья:
Я словом громовым повержен был во прах!

Перевод Фета — наиболее точный и, на удивление, наименее поэтичный:

Я, образ божества, когда
Перед зерцалом правды вечной
Я мнил, в отраде бесконечной
Стряхнуть земное навсегда;
Я, выше херувимских сил
Мечтавший всюду разливаться
И творчески с небесными равняться, —
Как тяжело я должен рассчитаться!
Ты, словно гром, меня сразил.

Словосочетания «стряхнуть земное навсегда» «и творчески с небесными равняться» напоминают о неуклюжем переводе Шекспира и просятся в минаевскую или тургеневскую пародию.

В любом случае ни критика Страхова, ни отсутствие признания заслуг переводчика в журналах на Фета не подействовали — он остался доволен своим достижением. Переводческую деятельность он считал теперь едва ли не основной своей миссией.

Следующий перевод — полного корпуса произведений Горация — принёс Фету официальное признание. К переведённым ещё в молодости одам римского поэта он добавил его эподы и послания, а также трактат «О поэтическом искусстве». Эту книгу, «благоговейно» посвятив её «священной памяти Александра II», переводчик воспринимал как средство пропаганды своих общественно-политических взглядов. Фет предпослал переводам вступление, в котором были строки: «Приступая к изданию книги и полагая, что подстрочный стихотворный перевод Горация на родной язык составляет насущную потребность литературы и учебное пособие, не можем не остановить внимания юношества на духовной связи между произведениями бессмертного римского поэта и посвящением их приснопамятному имени отошедшего Монарха. Этот Монарх даровал своей стране свободу. Да не забудет учащееся и созревающее юношество, которому только и может приносить пользу настоящий перевод, что начало истинной свободы есть свобода духовная: отношение к окружающему миру и его истории, свободное от кем-либо навязанных воззрений и теорий. Свободный в этом смысле юноша, изучая Горация, вынужден будет вникнуть в гражданскую жизнь республиканского Рима и затем Рима времён Августа. При этом юноша не может не убедиться, что весь Гораций есть гимн освобождению Августом страны от крамол партий, жестокостей междоусобиц и разбоев на море и на суше»^{574}. Гораций предстаёт здесь альтер эго переводчика: «Если, вступая в сатирах и посланиях в область дидактическую, мы вправе требовать от поэта известного направления или идеала… то и в этом случае Гораций является ярким представителем римского миросозерцания, далёкого от ломок жизни по предвзятым отвлечённостям, а искавшего разрешения жизненных затруднений не только в избежании, но и в мудром предотвращении зла»^{575}.

Эти слова, обращённые к «юношам», не просто фраза — поэт адресует их не какой-то условной молодёжи. Фет предпринял немалые усилия, добиваясь от Учёного комитета Министерства народного просвещения рекомендации своего перевода в качестве учебного пособия для гимназий. Страхов, состоявший в комитете, согласился помочь, хотя и предупреждал, что такая рекомендация значит мало. Она была получена 21 мая 1884 года, и некоторые гимназии действительно приобрели книгу или рекомендовали своим ученикам. Опять же благодаря верному Новосильцеву книга была поднесена Александру III и была принята им благосклонно. Усилиями председателя Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук Н. Я. Грота, Страхова и Аполлона Майкова, выступившего в качестве эксперта, 12 октября 1884 года Фету за неё была присуждена большая Пушкинская премия, помимо почёта принёсшая солидную сумму — тысячу рублей. Это прибавило переводчику энергии (впрочем, в высоком качестве своих переводов Горация Фет был уверен ещё с тех пор, как Тургенев был готов издать их за свои собственные средства) и стимулировало к новым подвигам на этом поприще.