Афера Сатаны (ЛП)

Возможно, это связано с тем, что он знает, что мама — единственная в этой церкви, кто имеет хоть какой-то контроль надо мной. А папа полностью контролирует ее. Это похоже на карточный домик, если я облажаюсь, то и она падет следом.

А я часто лажаю.

Мне кажется, я убиваю свою мать.

— Думаю, да, — шепчу я. — Папа тебя не обижал?

Она вздыхает, усталая и измученная.

— Не задавай таких вопросов, Сибби. Леонард не плохой человек, он просто делает для нас все, что в его силах. На его плечах лежит большая ответственность.

Она лжет. Она даже не верит словам, вылетающим из ее собственного рта.

Прежде чем я успеваю остановить это, мои губы кривятся в отвращении. Единственное, в чем он преуспел, так это в том, что принуждает людей садиться на его член и делает мою жизнь несчастной.

Очевидно, что он делает несчастной и ее жизнь.

Мама бездумно зачёсывает волосы назад, просто чтобы убрать их с глаз. Но это небольшое движение перевернуло мою жизнь с ног на голову.

Вокруг ее шеи — глубокие синяки от рук. На ней гольф, что не является для нее чем-то необычным, особенно зимой в Огайо. Но ее свитер сильно растянулся и обнажает ложь, сказанную мне мамой.

Он действительно сделал ей больно.

Эти синяки не просто синие, они почти черные. Как долго и сильно нужно сжимать горло женщины, чтобы оно приобрело такой оттенок?

Мои глаза округляются, а с губ срывается вздох. Ее карие глаза встречаются с моими и слегка расширяются. Она быстро поправляет волосы, чтобы скрыть синяк. Но она знала, что невозможно скрыть то, что я уже увидела.

Ее лицо падает, а глаза вновь начинают перемещаться.

Гора эмоций поднимается на поверхность — столь большая, что я боюсь, что никогда не смогу вырваться из них. Ярость. Так много ярости. Чистая, абсолютная боль в сердце. Чувство вины, месть, печаль. Все эмоции, которые когда-либо испытывал человек, бушуют в моей груди и кровоточат в моем сердце.

В это мгновение я лишилась части красного цвета из своего сердца, его заменила глубокая, глубокая, бездонная чернота. Я чувствую себя такой, такой черной.

— Почему ты солгала? — умоляюще произношу я, мои губы дрожат. Всхлип подкатывает к горлу, и слезы уже не остановить. Я никогда не считала, что слезы — это слабость перед мамой. Не тогда, когда это все, что она когда-либо давала мне.

Это негласное согласие. Плакать друг перед другом — это нормально. Но никогда ни перед кем другим.

— Малыш… — она запнулась, теряясь в словах. — Это не твоя вина, Сибель. Ты ведь знаешь, что это не так.