Аферист Его Высочества

– Я узнал из хроники происшествий, – нехотя произнес Войцеховский.

– Понимаю, что из хроники происшествий, а не театральной жизни, – так отреагировал на его слова Давыдовский. – А из хроники какой газеты вы узнали об убийстве Костолевского?

– Я не помню.

– Конечно, не помните, – снова согласился с Войцеховским Павел Иванович. – Потому как ни одна из газет еще не опубликовала в хронике происшествий про убийство Сизифа. Я интересовался, поверьте…

– Хорошо, что вы хотите? – отступил Войцеховский. – И кто вы такой?

– Кто я такой – не важно. Но вот что я хочу, – четко произнося слова, ответил Павел Иванович. – Я хочу, чтобы вы ответили мне: где оригинал картины Тициана «Портрет Карла V», тот самый, что передал вам Постников? Он у вас?

– Нет.

– А где?

– Я его передал.

– Ну, конечно же, вы его передали, – с раздражением услышал старую и весьма поднадоевшую «песню» Давыдовский. – Нет, все! Я определенно иду в полицейскую часть. Она по-прежнему находится на углу Почтамтской и Конногвардейского переулка?

– Я правда передал оригинал портрета одному человеку! – воскликнул Войцеховский.

Его глаза так и вопили: разве я должен за кого-то отдуваться и идти «паровозом» по этапу в Сибирь, ежели дойдет до следствия? Он не паровоз, он вагон. Паровоз – это тот человек, кто все задумал, спланировал и организовал…

– Хорошо, какому человеку? – терпеливо произнес Павел Иванович.

– Тому, кто, на мой взгляд, задумал и организовал всю эту операцию, – сказал сенатский секретарь.

– Имя? – коротко спросил Давыдовский.

– Всеволод Долгоруков.

– Как?!

Похоже, выражение лица Павла Ивановича столь напугало Войцеховского, что он заговорил быстрее, почти скороговоркой:

– Его зовут Всеволод Долгоруков, – повторился сенатский секретарь. – Так он мне представился. Но настоящее его имя – Шпейер. Его знал по Москве мой брат. Да и я виделся однажды с ним, будучи в Москве с братом. Десять лет назад этот Шпейер являлся председателем московского клуба мошенников и аферистов «Червонные валеты»…

* * *

– Это что же получается, он назвался твоим именем, чтобы, ежели дело у него не выгорит, подумали на тебя? – недоверчиво округлил глаза Африканыч. – Да не может этого быть, чтобы Паша Шпейер подставил своего старого товарища…

– Ну, почему – не может? – пожал плечами Долгоруков (он, конечно, пребывал в недоумении и некоторой печали, как и остальные, но старался не показать виду). – Время меняет людей, в том числе и таких, как нашего Шпейера.

– Он что, в своем Париже совсем рехнулся? – едва не подпрыгнул в своем кресле Огонь-Догановский. – Да за такие дела укокошить, и то мало.

– Ну уж, и укокошить, – посмотрел на «старика» Сева. Но не зло, а лишь со слабой укоризной.

– Что будем делать, шеф? – спросил Долгорукова Давыдовский. – Этого дела Паше спускать нельзя.

– Точно, – поддакнул Ленчик. – Надо ехать в Париж и выкрасть у гада картину. А ему самому намылить рожу…

– А потом отдать картину великому князю Михаилу Николаевичу, – поддержал Ленчика, самого молодого в группе Долгорукова, Огонь-Догановский, самый старый. – И тогда «охранка» от нас отстанет.

– Верно. Надо снять с шеи удавку Охранного отделения, – подал голос Африканыч. – А заодно и наказать предателя…. Все, собираемся и едем в Париж. Все вместе!

– Я не против, – посмотрел на своих друзей Всеволод Аркадьевич. – И добавил слегка дрогнувшим голосом: – Благодарствуйте, братцы…

Глава 27. Городишко Париж, квартал Марэ, или Два хороших удара

Париж поразил всех величием, многолюдностью и балаганом. Особенно Ленчика, который далее Игумновки или Аракчино – пригородных сел Казани – нигде и не бывал.

Париж не был похож ни на Москву, ни на Петербург. И ежели сравнивать эти города с женским полом, то Петербург являлся холеной статской дамой, которую трудно расшевелить и чем-либо увлечь. Москва представлялась озорной крепкой девкой, хохотушкой и острой на язычок, с которой можно и согрешить. Париж же – умненькой прехорошенькой барышней или молодой стройной женщиной, знающей чего хочет и умеющей хорошо и со вкусом проводить время, чаще всего с мужчинами.

Людей и правда было много. Как одноколок и экипажей, колясок и карет, едва разъезжающихся по мостовым города. Здания города были величественны и красивы. Парки и скверы ухожены и чисты.

– А неплохой это городишко – Париж! – восторженно заметил Ленчик, поглядывая по сторонам.

Основной шум производили люди. Они болтали на бульварах, скамейках, в экипажах, летних кафе и просто на углах улиц. Встречаясь, обнимались, даже целовались и жестикулировали, словно не виделись по крайней мере год. Но чаще всего оказывалось, что расстались они не далее как вчера. Людской говор сливался в беспрерывное жужжание, ставшее фоном города. Уши парижан, привыкшие к этому фону, его просто не слышали. Зато для приезжих, особенно в первые два-три дня, это было почти невыносимо.