Афинская школа

Мы идем до старушкиного крошечного домика. По дороге она рассказывает о себе, что она вовсе даже не грузинка, а еврейка, одна из немногих оставшихся в городе. Евреи, по ее словам, жили во Мцхете еще со времен разрушения Первого Храма и вавилонского пленения. С виду однако ее легко принять за грузинку, как впрочем и нас с сестрой. Интересно, признала ли она в нас своих? Она смотрит на нас хитроватым проницательным взглядом, предупреждает: «Слива в этом году уродилась как никогда, только это опасный сорт. От этих сладких вкусных слив сразу побежишь в одно местечко, хватит двух трех – и готово». А показать ей было что: стены ее бедного, похожего на украинскую мазанку жилища сплошь были покрыты картинами, поражающими своим ярким насыщенным колоритом, словно это были не картины, а цветные восточные ковры. Были они написаны масляными красками в духе наивного искусства и веселили глаз и душу. Мы спросили, чьи это картины, оказалось, – ее. Увы, имени безвестной художницы я не запомнила. А сливы она отдала нам за так, наотрез отказавшись брать деньги.

* * *

Сижу за компьютером в какой-то полудреме, все что-то грезится, вспоминается, разматывается…

Может быть, впечатления, полученные в древней Мцхете, натолкнули меня на мою тему, когда я начала думать о диссертации? Грузинская и армянская поэзия в какой-то степени сублимировали для меня всякую «другую», отличную от русской поэзию. В этот круг входила и поэзия еврейская. Но брать для научной работы «еврейскую тематику» было нельзя, а грузинскую и армянскую – можно. И я взяла их с радостью, предвкушая открытия, и они не задержались. Как же было интересно читать поэму Шота Руставели в различных русских переводах, какая она оказалась удивительная по красоте и мыслям, как созвучны были ее идеи единства и дружбы людей из разных стран моему интернациональному настрою!

Была эта поэма, написанная гениальным поэтом в XII веке, отчасти восточной по своему сюжету. Сам автор говорит о ней во вступлении (цитирую в переводе Николая Заболоцкого): «Эта повесть, из Ирана занесенная давно…».

Действительно, основа сюжета просматривается в легендах об арабо-персидских «меджнунах», влюбленных безумцах, теряющих рассудок как в присутствии любимой, так и вдалеке от нее. Но в той же строфе Руставели продолжает: «Спеть ее грузинским складом было мне лишь суждено». Поэма несет явный грузинский отпечаток. Мне приходит в голову одна «обратная аналогия». Когда мой оппонент Тамара Георгиевна приезжала в Москву, я приглашала ее к себе, и мы с сестрой, бывало, для нее пели.

Как-то мы затянули одну так называемую «грузинскую песню» с залихватским восточным припевом.

Тамара Георгиевна поморщилась, покачала головой.

– Это не грузинская песня, азербайджанская.

– Но почему, в ней поется про Тбилиси!

– Ну и что, эту песню сочинил не грузин, в ней другая гармония.

И сейчас я хорошо понимаю, что имелось в виду. Очень отличается по своему складу грузинская поэма от всевозможных вариаций «Лейли и Меджнуна», отличается так же, как грузинский рыцарь-миджнур от арабского меджнуна.

Когда-то в тбилисской хачапурной милый человек сказал мне, что бежал за мной, как охотник за газелью. Нет, не грузинское это сравнение, скорее восточное, персидское или азербайджанское.

Так мог бы сказать Саят-Нова…

Почему не уходят из памяти даже мелочи, даже детали тех тбилисских дней?

XII век – время создания перла русской литературы «Слова о полку Игореве». Грузинская и русская поэма легко поддаются сравнению. Но главное сопоставление, весьма для меня тревожное, пришло мне в голову совсем недавно, когда я по ТВ слушала прекрасные лекции профессора-лингвиста, доказывающего, что «Слово» не поздняя фальсификация, а создание гения XII века. Всплыли мои сомнения еще студенческой поры, когда я познакомилась с работами о «Слове» филолога 3., затравленного собратьями.

Почему приходится доказывать подлинность поэмы? Да потому, что рукопись не сохранилась, поэмы никто не знал вплоть до XVIII века, когда произошло ее внезапное открытие. Почему ни в одном древнем памятнике нет к ней отсылок? Вопрос о «Задонщине», написанной якобы под влиянием «Слова» в XIV веке, до сих пор считается спорным и дискутируется. Но ведь именно конец XVIII века, эпохи преклонения перед национальным эпосом, породил грандиозные мистификации – кельтские сказания Оссиана – создание шотландца Макферсона, чешский эпос, сработанный талантливым и патриотичным Ганкой… А хитроумный француз Мериме сумел провести даже Пушкина, поверившего в подлинность «Песен западных славян»…

Все сказанное легко перенести на «Витязя». Уж не был ли его автором царь Вахтанг VI, впервые издавший поэму в 1712 году? И кто скажет, где та рукопись, по которой он издал «Витязя»?

Эти мысли для меня неприятны, тягостны. Хорошо бы кто-нибудь сумел меня убедить, что мои сомнения не основательны, уж больно прекрасны и глубоки обе поэмы, и так приятно и привычно иметь их у истоков национальной словесности.