Африка

Когда мы добираемся до лагуны, до широкой воды, освещённой лунным светом, большой паром, который должен нас перевезти, уже стоит на другом берегу. Через пото-пото, подводные джунгли, доносятся звуки движения крупных животных. Не слышны голоса, которые, возможно, могли бы исходить от них, не видны их очертания, но слышны звуки рвущихся подводных растений и ломающихся веток там, где они решили устроить на ночь свои громадные тела. Лежащий на дне крокодил выглядит уснувшим и полумёртвым, гиппопотам – утонувшим; ночью возле них вспоминаешь те геологические периоды, когда огромные пресмыкающиеся ползали по освещённым лунным светом лесам и ящеры ростом выше баобабов объедали листву с сырных деревьев.

То тут, то там в пото-пото тихо горят изнутри невероятно толстые гнилые стволы, пожираемые наэлектризованным светом словно какой-то страстью; светящиеся и прозрачные, они производят фантастическое впечатление. Некоторые из них, полностью охваченные пламенем, полыхают как факелы. Земля под ногами, как в стихотворении о спящем Воозе, ещё мягка, как во времена после Потопа²³.

Паром скользит по воде, пахнущей ужасно сильно, испарения настолько густы, что почти сомневаешься, а есть ли здесь ясная граница между поверхностью воды и водяными парами. Негр, тот, что на вёслах, качается, то откидываясь, то наклоняясь вперёд, среди всех этих миазмов. Я чувствую бессознательное удовлетворение от того, что знаю: у меня в организме полграмма хинина. Потом мы снова пересекаем мрачный лес, весь в трещинах лужаек, пространство которых душит буйная зелень трав. Но над всем одно огромное торжество света, небес, луны, несущейся по небу.

Отель, душ, ледяные напитки. Один торговец, швейцарец, которому я говорю, что уже обзавёлся боем, что он из Банфоры из Верхней Вольты, и что зовут его Самба, говорит мне почти торжествующим тоном: «Самба, с татуировками? Так он сопровождал моего приятеля из Бобо-Диуласо²⁴. Отменный мошенник, если он попадётся мне в Бобо (куда завтра ранним утром отправляется сей господин), уж я не премину отправить его в каталажку!» Вюйе, видя мое отчаянье, для того, чтобы меня утешить, или же потому, что и он сам так думает, толкует эти слова так: «Бой, должно быть, отличный, иначе его хозяин не добрался бы с ним даже до моря; приятель господина хотел взять его к себе, но бой неизвестно по каким причинам не согласился. Если боя арестуют, он вытащит его из заключения и возьмёт себе в слуги. К тому же у этого швейцарца, а он старый колониалист, проявилась своего рода ревность: человек вроде только приехал, а уже без трудов освоился в Африке».

Такое вполне естественно, когда оказываешься в среде людей, ведущих особый образ жизни, трудный, но питающий их гордостью; каждый второй из них, даже выказывая сердечность и любезность, не может совладать с ревностью. То один твердит мне, что без сорока тысяч франков я не смогу добраться до Бамака, и что на это мне потребуется полгода, и что я заболею и буду горько раскаиваться о том, что вообще здесь появился, то другие рассказывают, как тот-то и тот-то посетил Африку, всю её исходил и изъездил, навоображал себе, что всё повидал и узнал, но в рассказах о ней несёт всяческую чушь. Вюйе, напротив, утверждает, что человек, который объехал и изучил какую-либо страну с напряжённым вниманием, с широко раскрытыми глазами, узнаёт её гораздо лучше, чем тот, кто годами сидит на одном месте. И даже первое непредвзятое путешествие по стране знакомит с ней лучше, чем следующее, которое зачастую лишь обедняет прежние впечатления. Привычка – самый опасный враг знания, говорит мой седой приятель в ответ на моё удивление чёткостью его выводов о том, о чём я только догадывался, и в особенности тем великодушным его заключением, что для знакомства с какой-либо частью света нужно провести в ней лет двадцать-тридцать.

Эта жаркая ночь – ночь накануне Рождества. Ресторан отеля постепенно заполняется белыми, одетыми во всё белое, которые собираются встретить большой праздник. Вюйе сидит напротив меня, грустный. Его лицо вдруг кажется мне ещё более старым и усталым, утомлённым климатом и годами. Я понимаю его печаль и пью за здоровье его детей, сидящих в этот вечер у ёлки, но вдали от него. Его глаза полны слёз. Он говорит, что переживает не за них, оставшихся без него, а за самого себя, потому что он здесь без них. Когда мужчина – отец и муж, пусть даже и горячо любимый, его радует любой знак внимания, который дарят ему близкие. Мать и дети – всегда одно целое, отец же – вечное стремление с ними соединиться.