Африка

Я так устал от этого путешествия, что усталость меня просто одурманивает: достаточно лишь присесть, как одолевает сон. Заставив себя проснуться, понимаю, что лучше поспать в шалаше часа два-три и лишь потом продолжить путь. Сплю на белых суданских коврах, но меня то и дело будит разговор гребцов с чёрными крестьянами. Сразу за хижиной простирается рощица, слышно журчание ручья. И я, измождённый, сонный, радуюсь тому, что обрёл приют. Уже в полусне говорю себе: «Это замечательно, что ты сейчас здесь!»

В полночь решаем плыть дальше. Туман рассеялся, небо освещено звёздами и убывающей луной. Вода черна. Спрашиваю гребцов, любят ли они петь. Смеются. Юноша, присоединившийся к нам некоторое время назад и немного знающий французский, говорит, что гребцы и рады бы спеть, но ещё не выбрали песню. В Бамако (он же – Река крокодилов) им сказали, что белый человек (я) – гриот (поэт). Если гриот подскажет им слова, они с удовольствием их споют.

Такая игра мне нравится. И точно так же, как негры сначала воображают какое-то событие, а потом представляют его публике в виде песни, я говорю им, что в моих стихах речь идёт о девушке по имени Мэ. Её жених долго странствовал, а когда вернулся, узнал, что она умирает. Юноша пересказывает гребцам этот сюжет. Работая вёслами, они внимательно слушают, потом поют:

I

В эту ночь
Пришёл он спросить:
– Мэ, ты будешь моей?
– Была бы – до этого года,
До этого дня, быть может,
До этого часа.
– Мэ, Мэ, ты слышишь, зову я тебя?
Я говорю: приди!
– До этого часа хотела я прийти в твою хижину;
Теперь позволь мне тихо уйти в свою:
В земле моя хижина.

Юноши поют:

«Фабе, фаба, Мэ, моа
Мэ фефе, Хити Мэтафа
Амфлембе гу, анем батове, вуали
Нанага Мэ, Никеренана Мэ!..»

Это была выдуманная мною история, которую пели чернокожие юноши в ночи; она казалась мне странной, страшной и чужой. Никогда прежде я не испытывал ничего такого. Им же всё это понравилось, они захотели узнать, что было дальше:

II

Смотри, моё тело почти мертво,
Но всё ещё чёрное!
– Ты бы могла стать мне радостью!
– О, я пойду в тот дом, где нет никого;
Оставь меня умирать, унести мою боль в землю,
В могилу! Я буду всегда думать лишь о тебе, в земле,
В своём доме.

«На фала ну ига бе а аха катасфи.
Йиха нима не па рию нои йе
Са хаива маю лаила танаке леба
Бадира са хаи уайе мани нию си
Реяйе!..»

Я записывал на коленке, в ночи, тёмные тени слов песен, которые будто бы старались понравиться им, а вдруг взволновали меня. Вот так нас подчиняет исключительность мгновения.

III

Когда Мэ умерла
И птицы с неё улетели,
Когда сошла она в могилу,
Повела его за собой;
Не могла ни пошевелиться,
Не с кем было ей говорить.
Тот, о ком она тосковала больше всего,
Ступал неуверенным шагом.

«Моама Мэ, моама бленфело моро ани Мэ,
Нарана ану блима
Алума фара кама Мэ, нсега Мэ не харера харера.
Акарели тири мабади мани фарежу н’сегамене
Харера!»

IV

Облачённые в свою магию словно в тень,
Они выглядят чёрными.
Идут друг за другом сквозь высокие заросли,
Пробиваются сквозь лианы.
Лишь в этом их связь с раскидистыми ветвями,
Возносящими шелест к небу.
И следы её тоже уже не помнят ни о земле,
Ни о папоротниках.
Они умирают, опутанные лианами.

Потом такими же печальными голосами, продолжая грести, юноши запели:

«Ауде са на Мэ Ауиде, о’и Ауиде, о наребле,
иха блама, ма икел макуйя Мэ!»

– О чём они поют? – спрашиваю своего нового спутника. Ответ его лишён какой бы то ни было издёвки, равно как и их песня: «Они поют о том, что когда девушка Мэ умерла, жених, увидев, как её уносят в ночь, со слезами вскричал: “Да, да, Ауида, Ауида (невеста!), ты уходишь, и мне уж не увидеть, как прежде, твоей задницы – даже издалека!”»