Агами

Старый, Старый… До чего ж ты хитрый. И ведь не врал, когда предупреждал, не врал. И благодарность проявил. Что ж задумал он такого, старый вор, что вот так в лицо не побоялся хозяину зоны, который его в бараний рог может, да что в бараний, в какой угодно рог скрутить, вот такое сказать? Уезжай. Совет дал! Кому, ему совет? Всесильному начальнику самого опасного подкластера?

Но внутри что-то шептало: «Да, тебе совет, начальничку мелкому, удельному. Ты кто вообще есть, Сеня? Дали тебе капельку власти, ходишь ты по зоне, пузо отращиваешь, скоро оно из-за угла раньше тебя появляться будет, а щёки на погоны лягут. Хорошо ты тут устроился, спокойно и сытно. Лес приворовываешь, домик на Клязьме прикупил. А кто за тобой? Остатки той самой системы, которая добивает сейчас остатки тех самых людей. Но ты сам к ним можешь попасть одним щелчком пальцев. И уже другой Сеня будет тебя втаптывать рифлёной подошвой казённого ботинка в печорскую землю, как ты сейчас втаптываешь тех, кто мог бы жить по-другому — как те, кто по ту сторону забора, за ним.

Мы родились в этой одной шестой уже огороженные забором, а потом пространство внутри забора сужалось, сужалось и сузилось до кластера „Печора“. Сюда уместились все, кто умеет жить только так: ты или выдаёшь пайку, или ждёшь её и жрёшь. Когда „Печоры“ не останется, не останется и живущих за пайку. И что скажут новые власти? А скажут про нас, что мы сами и вычистили себя. Нужно было просто убрать от нас тех, кто умеет жить на свободе, впустить их на новые территории, а нас огородить и дать нам возможность додушить друг друга. Можно и свой шлак сюда скидывать. Зона съест всех».

Арсений Иванович редко давал себе свободу вот так размышлять, хотя неглуп был. Ни к чему такие размышления. Они тянут за собой разговоры, что суть вещь опасная. Но сейчас остановиться он не мог.

«Уезжай»… Непросто было сказать это Паше Старому.

— Хромова ко мне. Срочно, — потребовал он у секретаря, нажав кнопку телефона на столе.

Хромов зашёл через минуту — был в своём кабинете напротив. Сел на привычное место. Достал блокнот, приготовился записывать поручения.

— Григорий Игнатьич, дело такое… Прими дела, отъеду я на недельку. Срочно надо, — стараясь казаться измождённым и видя удивление заместителя, проговорил Арсений Иванович.

— Что случилось-то, Арсений Иванович? — участливо, но с сомнением спросил Хромов.

— Сердце шалит. Подлечиться надо. Нервы, Игнатьич, нервы. Ну, записывай.

И принялся раздавать указания на время отсутствия.

Зайцев поленился, а Паша Старый к Берману сходил. Ещё накануне вечером, ещё до разборок с бандой узурпаторов бумажных. Тело ныло, ходить не хотело совсем, а хотело лежать и пить тёплый отвар из целебных трав, что приготовили мужики, довольные наказанием зарвавшихся блатных.

Лагерный люд немудрящий, любит простое и понятное. Вот лютует козёл или урка, а вот он лежит поломанный. От первого страшно, и люди делают, что скажут, пока перебора не случится в страхе, тогда люди сами лютовать начинают. А от второго весело и хорошо, тогда люди тоже делают, что скажут, но недолго — доброе в памяти не держится и человек берега теряет. Страх надёжней. Он долго душу держит.

Отвара Паша выпил, и легче стало. Взял и для профессора, налил в термос, который берёг для особых случаев. Не жаль термоса. Есть важнее вещи.

Берман лежал на кровати, устланной белыми простынями, укрытый тоже белой простыней. Не пожалел хозяин. Из предплечья торчала игла капельницы, что-то лилось по прозрачной трубке в вену старого профессора. Обе кисти рук в гипсе. Губы разбиты, один глаз заплыл лиловым отёком, но второй вполне бодро сверлил Пашу.

— Что происходит? — хрипло спросил Берман.

— Ты про это? — Паша повёл головой, показывая на чистую и прибранную палату.

— И это. Но я про тебя. Ты-то как на своих ногах ещё ходишь?

Паша рассмеялся.

— Не знаю, что ты им скормил, Берман, но меня решили не добивать. Так, помяли слегка. Помолчал и серьёзно, жёстко, но с уважением, спросил: — А что ты им такого скормил, профессор?..

Потом долго говорили. Сначала про допрос, а потом о жизни. Больничный шнырь из молодых арестантов пару раз заглядывал. Один раз не выдержал:

— Старый, со всей уважухой к тебе, заканчивал бы ты. Ночь уже. Зайдут менты.

— Не зайдут, — ответил Паша, — ступай, братец.

Оба хотели поговорить о главном, и оба не могли приступить, но время шло, и Паша спросил:

— Так что же они теперь знают, профессор?

— Правду, — чуть помолчав, ответил Берман. — Я не мог им соврать, они бы поняли. И я сказал правду.

Паша тяжело вздохнул.

— Я им рассказал то, за чем они пришли. Правду, такую, чтобы они захотели уйти, — поморщился одной стороной лица профессор. — Чтобы они очень поспешили, но на помощь никого не звали.

Очень хотелось начать трясти Бермана, но было нельзя, потому Паша просто поскрипел зубами и стал качался на стуле.