Агами

— Не взломать, — сказал главный. — Берман систему разрабатывал. Только он бы смог.

— Он и смог, — спокойно произнёс Денис Александрович.

И когда заканчивали обсуждение плана сухопутного, минуя транспортный узел, входа в Агами и захвата первых двух колоний, помощник с тем же каменно-испуганным лицом принёс Денису Александровичу трубку телефона особо секретной связи.

— Здравствуйте, — послышалось в трубке, — мы немного знакомы. Я — Аарон Яковлевич Берман. Нам надо обсудить сложившуюся обстановку. Но говорить с вами будет незнакомый пока вам лично мой коллега Паша Старый. Я очень прошу вас, не называйте его Павел.

А потом матрица такого ещё недавно надёжного мира стала рассыпаться. Паша Старый, он же Павел Огородников, как установили незамедлительно, оказался уверенным в себе и нахальным. Как выяснилось, имел основания таковым быть. Говорил кратко и ультимативно. Выставил требования: снять оцепление кластера, исключить любое противодействие восставшим, предоставить возможность связи с конвенциальными властями. Не со среднего звена чиновниками, а «чтобы реальные люди были, решающие». Уточнил, что это не просьбы, что в ином случае из кластеров выйдут сами и сами же свяжутся с кем надо. А позвонили ему, исключительно чтобы юшка лишняя не лилась. Так и сказал, «юшка», не кровь. Просто пугачёвщина какая-то.

Дал на размышления полчаса, а для убедительности на это время выключил все компьютеры во всех помещениях Центрального управления президентской безопасности. Его, Дениса Александровича, управлении. Все компьютеры. И как ни пытались лучшие из лучших включить — не смогли. Фамилию Берман слышно было за эти полчаса часто.

Ровно через тридцать минут мониторы включились. Ненадолго. Снова зазвонил тот самый, особо защищённый телефон. Денис Александрович попытался вступить в переговоры, затянуть время, установить контакт, что вызвало у Павла Огородникова демонстративные зевки и прямой вопрос:

— Ты вопросы решил, начальник? — И когда услышал расплывчатое «Мы работаем над этим», ответил: — Жил ты ни о чём, начальник, и помрёшь таким. Расходитесь вы там по домам. Ждите, заглянем скоро в гости. Пирожки пеките с морковкой. И по паркам гуляй осторожнее, хулиганов у вас там много, говорят.

После этого все компьютеры и все автоматизированные системы УПБ отключились навсегда. Все, включая системы связи и управления.

Когда вдруг стало тихо, потухли экраны мониторов, перестало жужжать и шелестеть всё то, что давало привычный фон, Денис Александрович огляделся. Стоял помощник, глупо смотря на протянутую ему шефом телефонную трубку, словно не понимая, что её надо взять. Стояли заместители, руководители служб и отделов. Штабные и полевые, молодые и почти пенсионеры. Все — офицеры. Властные ещё вчера. Всесильные, рвавшие людей и судьбы ещё совсем недавно. Безвольные и бесполезные, слабые и ненужные сегодня. И вдруг они начали исчезать.

Шли минуты — сначала долго, затем, разгоняясь, побежали безудержно. Ускорялось всё вокруг. Денис Александрович наблюдал, как растворяются люди, которые скрепляли мир, пазлы, из которых складывалась его картина, как расплываются цвета и краски. Вот только что был сотрудник, надёжный, проверенный, ходил твёрдо и смотрел насупленно, заглядывал начальству в глаза и рычал на тех, кто рангом ниже — и вот, нет его. И другого. А потом почти никого.

Идеальный шторм, пришло на ум, а потом подумалось — нет, не шторм. Просто блуждающая волна, внезапный ветер и риф, которого нет на карте, а может быть и есть, но кто ж смотрит те карты, когда ходишь этим маршрутом вторую сотню лет и никогда здесь не было ни волны, ни ветра. Расскажи тем светлым, узколицым в пенсне, как рухнет система, что выстраивали они на костях Сандармоха, засмеяли бы. Но вот он — риф. И нет спасения, нет больше системы, нет людей, которых можно переселять из одного места на земле в другое. Нет самой земли. Некого и некуда закапывать. Они всё будут теперь делать сами, эти люди, которых он лишился.

Вспомнились небрежные слова Паши Старого про хулиганов в парке. Вот она, месть. Ему, личная. Могли убить. Но не стали, дали возможность разбить его мирок, остатки мирка, самому разбить. Вдребезги. Дали понять, что не получится убежать и жить, будто не было ничего. Теперь он везде и всегда — как в парке вчера, один, старый, под взглядами молодых и резких, для которых он никто.