Агатангел, или Синдром стерильности

Я люблю убирать. И хотя такое хобби может показаться слишком примитивным или, наоборот, слишком экстравагантным, мне все равно нравится это занятие. Нравится просыпаться рано и с наслаждением, под первую утреннюю чашку кофе, планировать медленное и основательное превращение грязной захламленной квартиры в нечто доступное пока только моему воображению, но точно и взвешенно выстроенное, вводить свои правила и законы, диктовать вещам, а иногда и их владельцам определенные мною места, положения, запахи. Я могу задерживаться довольно долго возле каждого предмета, пока у меня не появится полная уверенность в том, что он находится на своем месте и выглядит именно так, как я планировал.

Это немного напоминает детское увлечение паззлами, когда важен не результат, а удовольствие от размещения отдельных деталей в изначально заданной картинке. И хотя на самом деле от тебя ничего не зависит, и ты рано или поздно все равно будешь вынужден приставить коровий хвост к корове, а конскую гриву — к коню, на места, определенные не тобой, а кем-то другим, именно ты выбираешь, в каком порядке в очередной раз будут появляться на свет персонажи, находящиеся в полном твоем распоряжении. Ты можешь затаить дыхание и, зажмурившись, пристроить фрагмент, а потом еще немного пощекотать себе нервы и, не открывая глаз, упорно пытаться думать о чем-то постороннем, так, словно тебе все равно, подошел он или нет. Я не помню, разрушал ли в глубоком детстве сложенные кем-то другим паззлы, но, судя по рассказам родителей, этого не случалось. Я всегда был «исключительным ребенком», выходил гулять в снежно-белых штанишках и возвращался таким же чистым. И хотя все родители рассказывают о взрослых детях всякие умилительные вещи, я склонен верить своим, поскольку моя чрезмерная, на их взгляд, аккуратность не слишком их радовала, а отца она настораживает до сих пор.

В совсем раннем детстве я громко кричал, отказываясь сидеть и спать в загрязненной крошками печенья или просто пылью коляске, начиная с двух с половиной лет ежедневно собственноручно снимал постель со своей кроватки и требовал у матери чистую, с удовольствием сопровождал пылесос в его очень нерегулярных, как мне казалось, путешествиях по нашей квартире и внимательно следил за тем, чтобы как следует убирали под мебелью, на шкафах и книжных полках — ведь эти места игнорируют чаще всего. Правда, родители не слишком заботились об уборке и все новые и новые закутки нашего жилища захламляли старой одеждой, давно заброшенными электроприборами, полиэтиленовыми пакетами, пустыми стеклянными, железными и пластмассовыми банками и прочей дребеденью, которая уже свое отслужила, но «вдруг еще пригодится». На полках родительских антресолей до сих пор можно найти телефонные счета тридцатилетней давности, электробритву, которую мама подарила папе при помолвке, запонки, которыми на моей памяти никто не пользовался и, подозреваю, давно не умеет пользоваться, смешные ядовито-лимонные брюки-клеш, которые, наверное, только начинали носить, когда двадцатитрехлетний Джимми Хендрикс вышел из самолета в лондонском аэропорту Хитроу, держа в руках (любопытно, что у него была за сумка — или чемодан? рюкзак?) гитару, 40 долларов и паспорт с визой на неделю, с трудом добытой для него менеджером в Нью-Йорке.

На маминой полке до сих пор хранится парик яркой блондинки, — интересно, как она в нем выглядела. Но больше всего меня всегда трогали сложенные на антресолях нейлоновые рубашки и расклешенные юбки, усеянные нежно-розовыми и агрессивно-зелеными цветами. Я понимаю своих родителей: я бы тоже не мог ничего выбросить, если бы мода моей молодости была такой же яркой, но мне не повезло со стилем, и я без жалости выношу к мусорным контейнерам скучные и похожие друг на друга, как яйца в лотке, широкие футболки пастельных расцветок, штаны цвета хаки, с карманами и без, гольфы, джемперы, джинсы и даже банданы. Если бы я был моложе лет на десять, возможно, тоже носил бы кислотные дискотечные прикиды, похожие на одежду эпохи Джимми Хендрикса примерно так же, как молочный шоколад — на корову. Что-то общее у них есть, только трудно сказать, что именно.

Уборка — это на самом деле целая философия, которую трудно понять или хотя бы ощутить, если не уделяешь этой работе все свое внимание. Уборка наспех — это потерянное время, пользы в такой уборке не больше, чем витаминов в гамбургере, вещи, которыми управляешь и чьи судьбы вершишь, переставляя на места, где они рискуют потеряться и не быть найденными в нужный момент, требуют к себе внимания и могут подарить немало интересных открытий.

В детстве я любил угадывать, что делали родители, разглядывая кавардак, который они оставляли после себя.