Агатовый перстень

Страшно довольный, Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби расплылся в улыбке:

—  Не правда ли, ваше превосходительство, порази­тельное сходство, камешки вышли из-под резца одного мастера и выпилены из одного куска, а? Который же из них перстень халифа Маъмуна. Недаром арабы про­звали     агат так многозначительно: акик — молния. Сколько мы времени говорили,    взвешивали и мерили, отсыпали и переливали, а два одинаковых камешка молниеносно всё прояснили. Поистине вспышка молнии...

—  Кто вы? — теперь зять халифа с огромным  инте­ресом смотрел на человека, которого минуту назад он со­бирался выгнать, потому что тот надоел ему туманными разговорами. Теперь иное дело. У гостя агатовый пер­стень. Такой же... И перед мысленным взором Энвербея промелькнули мокрые улицы Берлина, дребезжание звон­ка над дверью лавки антиквара... Снова зазвучал слегка пришептывающий голос самого антиквара: «Наденьте его на палец. Когда к вам придет с таким агатом  человек, откройте ему душу и сердце. Он поможет...» Он снова взглянул на неправдоподобно красное лицо купца и ма­шинально проговорил:

—  Акик! Агат! По сути дела такая чепуха. Восточная экзотика! Глупость!

—  Экзотика, умело использованная, тоже может при­годиться, — усмехнулся в свою крашеную бороду Мохта­дир Гасан-эд-Доуле Сенджаби. Он оставил напыщенный тон и перешел с персидского языка на немецкий.

—  Давайте внесём ясность в вопрос.

—  Простите, — сказал Энвербей, — но я хотел бы знать, с кем имею честь...

— Позвольте мне уклониться от ответа. Я хотел бы, чтобы вы поговорили с Малькольмом Филипсом.

—  Почему я должен с ним разговаривать? — вспылил Энвербей. — Он ведёт себя заносчиво и дерзко. Он дер­жит себя как хозяин.

—  Разрешите мне, эфенди, порекомендовать мягкость и выдержку. Этот англичанин живёт у вас уже мно­го дней и..

—  Я не хочу говорить с этим заносчивым петухом...

Много слов, ничего реального.

—   Напрасно... По некоторым сведениям, коими распо­лагаем мы, наши высокие друзья пришли недавно к мыс­ли, что единственный человек, который мог бы объеди­нить под своей высокой рукой... носящей, кстати, на пальце перстень воинственного халифа Маъмуна, это Энвер-паша.

— Но этот... этот Филипс еще вчера говорил иное... требовал соглашения с Ибрагимом-вором как с равным. С кем? С вором, конокрадом, вся жизнь которого — пре­дательство, коварство. С коварства он начал, устроил за­саду, убил несколько красноармейцев, взял их винтовки, вооружил девять своих конокрадов. Коварно завлёк в гости ещё восемь красных и, не поколебавшись нарушить гостеприимства, убил их, когда они спали. Возмутительно! Сонных. И ещё хвастался, дубина: «Не грех убить невер­ных». И дальше. Ещё и ещё коварство, хитрость. Скоро за Ибрагимом скакало сорок головорезов, опытных в умении резать, бить и убивать. И опять коварство: наг­лый ультиматум Председателю ревкома Курган-Тюбе Фаттаху. Фаттах не то перепугался, не то сговорился с Ибрагимом. Гарнизон в двести штыков с подозрительной поспешностью очистил крепость и отступил. Где же тут военное искусство? Хитрость и везение, удача и коварство. Ну, а теперь, когда появились в Восточной Бухаре нас­тоящие командиры Красной Армии, Ибрагим только и занят тем, что спасает свою шкуру.

Энвер залпом выложил все то, что уже много месяцев разъедало его душу, всю ненависть и к Ибрагиму, и к его хозяевам, и к Локдоку... Долго бы он мог ещё гово­рить, но Мохтадир Гасан-эд-Доуле прервал его:

—  Верьте  мне...  Я  располагаю  более  свежими  дан­ными.

—  Без конца они выдвигают без моего ведома, или, вернее, противопоставляют мне всяких Тугай-сары, Абду-Кагаров, Саид-Шамунов и ещё чёрт знает кого. И все они чем-то командуют. Только путаются под ногами, ничего не понимающие в этом деле.

—  А Малькольм Филипс скажет то, что окажу я.

Адъютант доложил о приходе делегации дехкан. Вре­мени было в обрез, но Энвербей, очень довольный, что даже в такие тяжёлые для него дни народ смотрит на него как на своего заступника, приказал немедленно их принять.

—  Не уходите, — сказал он Мохтадиру Гасану-эд-Доуле.

Встав в свою любимую позу, что делал он уже бессознательно, и выждав, чтобы его придворный имам про­возгласил славословие аллаху всевышнему и хутбу в его чесать, Энвербей произнёс речь на тему о торжестве дела ислама в борьбе с нечестивыми большевиками.

Крестьяне пришли оборванные, грязные, с устраша­юще чёрными бородами и мрачными глазами. От них пах­ло потом, и зять халифа спешил закончить аудиенцию. Он уже сделал знак адъютанту, чтобы тот выпроводил их, как вдруг один из бородачей выскочил вперёд, точно его вытолкнули, и, проглотив слюну, выпалил:

—  Эй, землю давай!

—  К-какую землю? — растерялся от неожиданности Энвербей.

Ответ последовал хором:

—  Помещичью!

Выступил вперёд Шукри-эфенди и напугал дехкан своим мёртвым, скелетоподобным лицом. Он наступал на просителей и сипло кричал:

—  Вы, несчастливцы, от зависти лопнете... Я вижу, вы живёте на земле,   чтобы для баловней судьбы закати­лось время наслаждения и почёта... Не бывать этому. Бо­гатство от аллаха, бедность от аллаха! Убирайтесь, пока целы!