Агентство БАМС

— Вы могли бы прежде спросить меня, дядюшка, — холодно ответила Настасья Павловна, переводя на него взгляд и только теперь понимая, что их разговор с Петром Ивановичем свернул на тему, для чужих ушей непредназначенную. Бросив быстрый взгляд на штабс-капитана, Оболенская обнаружила, что тот занят тем, что разглядывает книги на полках, занимавших полностью одну стену в дядюшкином кабинете и выглядит при этом как человек, старательно делающий вид, что не прислушивается к тому, что его не касалось. Хотя, по мнению Настасьи Павловны, деликатнее всего со стороны Леславского было бы покинуть кабинет вовсе, оставив их с дядюшкой наедине, но делать этого тот явно не собирался. Снова обратив взор на Аниса Виссарионовича, Настасья обнаружила, что тот отчего-то все еще выглядит очень довольным безо всяких к тому причин. Объяснение этому она видела только одно — дядюшке ее присутствие на дирижабле, похоже, было необходимо не столько для дела, сколько с целью сводничества. И пусть делал он это из лучших, наверное, побуждений, ничего, кроме раздражения Оболенская сейчас не испытывала. И именно оно, должно быть, да желание доказать себе, что сумеет выстоять перед близостью Шульца и довести то, что ей было поручено, до конца, а заодно и проверить, настолько ли безразличен и благороден Петр Иванович, как то выглядит, заставило Настасью Павловну сказать:

— Хорошо, дядюшка, я поеду.

Часть 2

Накане отправления, занятый исключительно сборами, Шульц решительно запретил себе думать об Оболенской. Ежели уж она не дала о себе ни единой весточки, то ожидать можно было лишь двух вещей. Либо Настасья Павловна все же решила пренебречь его просьбой и сбежала — а иначе он не мог обозвать этот вопиющий скорый отъезд — в Петербург. Либо же, пообдумав хорошенько на досуге за вышиванием о плане Фучика, упавшего им словно снег на голову, решила-таки согласиться.

На этом его мысли приняли деловой оборот, в котором не было места измышлениям о том, что сказала ему днем Оболенская.

Ту ночь он провел спокойно и без сновидений, что как нельзя лучше отразилось на настроении Шульца. Прибывши в Николаевский порт, где уже был пришвартован огромный, высотой в несколько этажей, «Александр Благословенный», Петр Иванович невольно залюбовался теми линиями и абрисами, что являл его взору дирижабль. Все в нем дышало помпезностью и изяществом. Стропы и шпангоуты, киль и трехпалубная гондола — венец инженерной мысли.

— Петя! — окликнул его знакомый голос, и лейб-квор обернулся, находя глазами Аниса Виссарионовича. Рядом с ним, чуть поодаль, стояла Оболенская, что заставило Шульца облегченно выдохнуть.

— Господин фельдмейстер, — кивнул он Фучику, не торопясь переводить взгляда на Настасью Павловну, впрочем отмечая краем глаза, что та сжимает в руках походный ридикюль, и это породило в груди Шульца щемящую нежность. — Настасья Павловна, — поклонился он Оболенской. — Крайне рад, что вы все же решили составить мне компанию и стать моей супругою.

Прежде, чем она успела ответить что-либо, что не понравилось бы Шульцу, — а он подозревал, что с острого языка Оболенской вполне могло сорваться что-либо подобное — Петр Иванович вынул из кармана билет на «Александра Благословенного», подал руку своей «жене», и они оба направились к трапу, что вел туда, куда уже поднялся или вот-вот должен был подняться покуситель.

Меж ними не было произнесено ни слова до самой каюты. Роскошно меблированной, в которой вполне мог остановиться великий князь или даже сам император. Оставив Настасью в ней, Шульц вышел на верхнюю палубу, чтобы составить диспозицию на месте. Итак, здесь располагались двенадцать кают первого класса, в числе которых была и занимаемая лже-Вознесенскими. А так же кают-компания, в которой уже приготовляли все для последующего торжественного обеда, намеченного на два часа пополудни.

Непременно нужно будет обговорить с Настасьей Павловной обо всем, что могло ожидать их во время пути. Шульц прищурился, когда двое слуг, тащивших чемоданы господ, прошагали мимо него с таким царственным видом, будто бы несли ни много, ни мало, а корону Российской Империи.

Мысленно перекрестившись своим богохульным измышлениям, Петр Иванович вернулся к занимаемой каюте. Возле двери кашлянул предупредительно, на случай, ежели супруга его изволила переодеваться, и вошел внутрь.

— Настасья Павловна, — обратился он сразу же к Оболенской, едва очутился в полумраке каюты. — Я думаю, будет лучше, если мы с вами станем обращаться друг к другу по новому имени-отчеству. Меня, как вам уже известно, нынче звать Иннокентием Федоровичем. А вас?

Чувствуя себя при этом преглупо, но делая вид, что говорит с Оболенской о совершенно обыденных вещах, Шульц воззрился на нее, ожидая ответа. И столь привлекательной показалась она ему — со слегка выбившимися из высокой прически локонами, с румянцем на щеках — что он возблагодарил Господа за предоставленную возможность называть Настасью Павловну своей женою.

— Авдотья Никитична, — ответила она, и Шульц кивнул.