Агентурная кличка – Лунь (сборник)

Подполковник встал на приступку кухни, снял фуражку, открыв густые русые, зачесанные назад волосы. Оглядел военную публику, уже обступившую кухню со всех сторон, и с улыбкой начал, будто не стихи читал, а просто разговор повел:

Дельный, что и говорить,
Был старик тот самый,
Что придумал суп варить
На колесах прямо.

Суп – во-первых, во-вторых,

Кашу в норме прочной.
Нет, старик он был старик
Чуткий – это точно.

Слышь, подкинь еще одну

Ложечку такую!

Тут поэт в подполковничьих погонах взял лежавший поверх котлов черпак и показал слушателем, от чего те пришли в веселый восторг. Твардовский, не теряя темпа, продолжал дальше:

Я вторую, брат, войну
На веку воюю.

Оцени, добавь чуток.

Покосился повар:
«Ничего себе едок —
Парень этот новый».

Ложку лишнюю кладет,

Молвит несердито:
– Вам бы, знаете, во флот
С вашим аппетитом.

Тот: – Спасибо. Я как раз

Не бывал во флоте.
Мне бы лучше вроде вас,
Поваром в пехоте.

И, усевшись под сосной,

Кашу ест, сутулясь.
«Свой?» – бойцы между собой, —
«Свой!» – переглянулись.

И уже, пригревшись, спал

Крепко полк усталый.
В первом взводе сон пропал,
Вопреки уставу.

Привалясь к стволу сосны,

Не щадя махорки,
На войне насчет войны
Вел беседу …

– Тёркин!!! – радостно заорали, зарукоплескали слушатели-бойцы. – Еще давай! Еще!

Твардовский отмахнулся от настырного дыма, который вдруг повалил из трубы, как из паровоза, – это повар подбросил дровишек. Стихи стихами, а кашу варить надо.

– Ну, тогда слушайте то, что сегодня написал, в вашем городке.

По дороге на Берлин
Вьется серый пух перин.

Провода умолкших линий,

Ветки вымокшие лип
Пух перин повил, как иней,
По бортам машин налип.

И колеса пушек, кухонь

Грязь и снег мешают с пухом.
И ложится на шинель
С пухом мокрая метель…

Твардовский запнулся, пригладил волосы, оглядел с высоты подножки площадь и дальше повел речь о том, что стояло перед глазами:

Скучный климат заграничный,
Чуждый край краснокирпичный,
Но война сама собой,
И земля дрожит привычно,
Хрусткий щебень черепичный
Отряхая с крыш долой…

Мать-Россия, мы полсвета

У твоих прошли колес,
Позади оставив где-то
Рек твоих раздольный плес.

Долго-долго за обозом

В край чужой тянулся вслед
Белый цвет твоей березы
И в пути сошел на нет.

С Волгой, с древнею Москвою

Как ты нынче далека!
Между нами и тобою —
Три не наших языка…

Лунь слушал, поражаясь давно неслыханной чистоте русской, да еще поэтической, речи. Так просто, без напряга, лил этот круглолицый подполковник свою песнь. «Ленин с броневика вещал, – усмехнулся он. – А этот с полевой кухни к массам обращается. И ведь как слушают! Любой вождь позавидует!»

Поздний день встает нерусский
Над немилой стороной.
Черепичный щебень хрусткий
Мокнет в луже под стеной.

Всюду надписи, отметки,

Стрелки, вывески, значки,
Кольца проволочной сетки,
Загородки, дверцы, клетки —
Все нарочно для тоски…

Лунь посмотрел вокруг глазами подполковника, и вдруг ему открылось чужое зрение: «да как же он раньше этого не замечал?! Вот же, приехал откуда-то этот круглолицый и сразу же перенес все эти приметы здешнего бытия в свои стихи! Вон же они – и стрелки, и вывески, и значки, и даже кольца проволочной сетки! И все нарочно для тоски. Лютой тоски… Как же он это почувствовал?! Да еще передал всем – от сердца к сердцу…»