Агидель стремится к Волге

Вдоль Уральских гор Хакмар струится,
К священной Кибле та река стремится,
А я родной вспоминаю дом.
Вернулся б туда хоть пешком, хоть ползком.

У Тюлькесуры защемило сердце от невыносимой тоски. И вместе с другими он присоединился к певцу.

Что там светится впереди

—То ли солнце, ай, то ли Урал?
На чужбине прошла моя жизнь.
То ли день, то ли век пробежал…

Заметив возле деревни у самой околицы лисицу, Тюлькесура удивился.

— Что за чудеса? Надо же, прямо возле домов шныряет, людей не боится! — воскликнул он и только было прицелился, как Хабибназар удержал его.

— Не надо, не стреляй!

— Жалко стало тезку[42] мою, да?

— А что толку убивать? Весенняя шкурка все равно ведь ни на что не годится!

Лисица же вела себя очень странно. Топот приближающейся конницы ее не вспугнул. Навострив острые ушки, рыженькая зверушка с любопытством взглянула на джигитов, а затем, подметая пышным хвостом липкий снег, убралась в лесные заросли.

— Не зря говорят, голодная глотка в тамук заведет. В лесу-то, небось, поживиться нечем, вот и повадилась в аул!..

С того дня как башкирские воины покинули Москву, они толком нигде не передохнули. Останавливались лишь тогда, когда нужно было покормить лошадей. Путники очень спешили, рассчитывая попасть домой до того, как вскроются реки.

И вот, наконец, родной аул… Сородичи, обезумев от радости, с ликованием приветствовали возвращение воинов.

Сыновья Тюлькесуры подняли визг:

— Атай вернулся!

— Атай, а ты гостинцев нам привез?.. — кричали они наперебой.

Тот смотрел на мальчиков с изумлением, не узнавая. Еще бы, дети быстро растут. За время его отсутствия сыновья вытянулись, изменились. У старших пушок под носом пробивается. Средние — Баиш с Шакирьяном — намного от них отстали. А самый младший, родившийся в отсутствие Тюлькесуры, совсем еще кроха. Он крепко вцепился в руку матери и топчется на месте, не желая идти к отцу.

— Эсэй, боюсь! Айда, эсэй, айда отсюда!

— Ну что ты, улым, не бойся, это ведь твой атай! — объясняла мать маленькому Садиру.

Высвободившись из объятий старших сыновей, Тюлькесура ласково подозвал его к себе:

— Иди-ка сюда, малыш! Иди ко мне, мой хороший!

Но ребенок, дрожа всем телом, точно дикий маленький зверек, прижался к матери, уткнувшись личиком в юбку.

— Ну что ты, улым, так нельзя. Твой атай вернулся домой живой-невредимый, иди к нему, не прячься, — промолвила Сахипъямал, подталкивая мальчика к отцу.

Лишь после долгих уговоров тот нерешительно подался вперед.

Тюлькесура не успел толком поговорить с сыновьями, приласкать их, как к нему стали подтягиваться один за другим соседи.

Запивая привезенные им гостинцы душистым чаем, кунаки быстро освоились и разговорились.

— То-то у меня с самого утра нос чесался! — сказал один из них.

— Да уж, хороши гостинцы, — вторил другой.

— Ну разве это не счастье посидеть вот так, потолковать по душам!..

И так общались они за чаем при свете пламени чувала до самой полночи, выспрашивали о том, как Тюлькесура с соратниками воевал против поляков, хорош ли новый батша, сами рассказывали ему о своем житье-бытье. Лишь с первыми петухами гости стали нехотя расходиться по своим домам.

Так и не дождавшись, когда наговорятся словоохотливые дядьки, мальчишки давно уснули.

Тюлькесура хотел было разбудить их, но жена удержала его.

— Ладно уж, пускай спят.

— А мы с тобой?

— Давай еще посидим немножко, атахы, — предложила Сахипъямал и подкинула в раскаленный чувал еще полешек.

— Намаялась, небось, без меня? — с сочувстием и нежностью промолвил Тюлькесура.

— Да как сказать… Сперва тяжеловато было. А как сыновья подросли да помогать начали, вроде как полегче стало.

— Вот и ладно, Аллага шюгюр! Я рад, что все обошлось. Пускай и впредь Аллахы Тагаля не обделяет сыновей наших счастьем. Ак-батша к башкортам хорошо относится. Я просил его направить воеводой в Уфу своего друга. Он мою просьбу уважил. Как приедет Алябьев, уж он-то положит конец произволу. И будем мы жить, как в прежние времена, владея своими землями, водами и лесами.

— Тот урыс, что в Уфу приехать должен, тебя хорошо знает?

— Я же сказал тебе, что он мой близкий товарищ!

И тут в их разговор вмешался разбуженный Канзафар.

— Атай, а ты и вправду видел нового батшу? — спросил он, протирая глаза.

— Видел, улым.

— Он старый или молодой?

— Совсем молоденький. Ему всего-навсего шестнадцать лет.

— Как это? Разве такой юнец может быть батшой? — поразился Канзафар.

— Почему нет? Он ведь из царского рода.

— Когда умер прадедушка, твой атай тоже был совсем молоденький. Но ему все равно пришлось стать вождем нашего ырыу, — напомнила ему мать.

— Засиделись мы, однако! — сказал Тюльке сура. — Не пора ли на покой?

— Давно пора, — усмехнулась Сахипъямал и принялась расстилать на нарах широкий палас.

XXXII