Агнесса из Сорренто

– Лишь один голос в его защиту прозвучал на совете, – отвечал Антонио. – За него вступился Аньоло Никколини, человек серьезный, степенный и здравомыслящий, имеющий большой опыт в политике, и говорил он смело и откровенно. Он сказал им напрямик, что если посмотреть на нынешнее время или на прошлое, то не сыщется человек столь честный и благородный, как он, и что если мы прольем кровь этого праведника, равного которому не появится на свете еще много веков, то совершим самое позорное и низменное деяние, какое только можно вообразить. Уверяю вас, при этих словах присутствующие начали встревоженно перешептываться, а папский легат, старик Ромалино, пробормотал что-то и нахмурился. Однако Аньоло – стойкий боец: если он взялся за дело, он так просто не отступит, он не обратил внимания на папского легата и продолжал. Насколько припомню, он сказал, что мы не имеем права погасить такой светоч, способный укрепить нашу веру и сообщить ей новый блеск, даже если она и потускнела в других частях света, и не одну лишь веру, но и все искусства и науки, с нею связанные. Если и вправду необходимо заключить его под стражу, то почему бы не посадить его в какую-нибудь крепость, дать ему просторные покои, обширную библиотеку, перо, чернила и бумагу, чтобы он писал книги во славу Господа и для возвеличения святой веры? Он сказал им, что такое решение принесет благо и пользу всему миру, тогда как от смертного приговора Савонароле не только никто не выиграет, но напротив, утвердив его, республика покроет себя несмываемым позором.

– Хорошо сказано! – пылко воскликнул Баччо. – Но уверяю, он с таким же успехом мог проповедовать мартовскому северному ветру, ведь враги Савонаролы злобствуют и неистовствуют.

– Да-да, – подтвердил Антонио. – Все так же, как происходило встарь: первосвященники, книжники и фарисеи немедленно возопили, требуя предать его смерти, а слабый Пилат, опасаясь беспорядков, умыл руки.

– А сейчас, – объявил Агостино, – они устанавливают большую виселицу в виде креста на городской площади, где повесят троих самых добродетельных и благочестивых людей во Флоренции!

– Я проходил там нынче утром, – сказал Баччо. – Там бесновались юнцы и мальчишки, кричали, завывали, распевали непристойные песни, показывали непристойные картины, вроде тех, против которых он проповедовал. Вся мерзость выбралась из нор и логовищ своих и ликует оттого, что человек, который нагонял на нее страх, теперь посрамлен и унижен. А по городу, в каждом доме, ходят о нем самые ужасные сплетни, якобы собственные его признания в совершенных грехах.

– Признания! – повторил отец Антонио. – Им мало того, что семь раз они подвергали его пыткам и рвали его тело раскаленными щипцами, теперь они еще искажают и коверкают каждое слово, произнесенное им в муках, на допросе с пристрастием! В судебном разбирательстве по его делу, которое они обнародовали, – что ни слово, то ложь, что ни слово, то подлог, ведь я сам читал первый вариант его истинных показаний, которые синьор Чекконе записывал прямо за ним во время пытки. Мне вручил их Якопо Манелли, каноник здешнего собора, а ему передала их жена Чекконе. Приспешники Борджиа не только терзают и убивают его тело, они терзают и убивают самую память о нем, распространяя чудовищную ложь.

– Если бы мне была ниспослана хоть на сутки Божественная власть! – сквозь зубы произнес Агостино. – Да простит меня Господь за это!

– Мы слишком запальчивы и склонны предаваться гневу, – молвил отец Антонио, – так и жаждем совлечь огнь с небес на головы тех, кто нам не угодил, но разве не сказано в Писании: «Господь царствует: да радуется земля»?[131] «Во тьме восходит свет правым»[132]. Наш дорогой отец тверд духом и исполнен любви. Даже когда его сняли с дыбы, он упал на колени, молясь за своих мучителей.

– Боже мой! Я не в силах этого понять! – воскликнул Агостино, ударив о ладонь кулаком. – О, зачем даны сильному человеку руки, ноги и меч, если он должен безучастно смотреть, как совершаются столь чудовищные деяния? Если бы только со мной была сотня моих горцев, я бы сегодня же освободил его одним набегом!

– Если бы я только мог хоть что-то сделать! – добавил он, нетерпеливо расхаживая взад-вперед по келье и сжимая кулаки. – И неужели никто не стал ходатайствовать о его помиловании?

– О его помиловании – никто, – проговорил отец Антонио. – Вчера в городе ходили слухи, будто пощадят фра Доменико; на самом деле Ромалино склонен был помиловать его, но вмешался Баттиста Альберти и стал яростно тому сопротивляться, вот Ромалино и сказал: «Одним монахом больше, одним меньше – какая разница?» – и с этими словами подписал ему смертный приговор вместе с остальными. Приказ о его казни подписали оба папских легата, а также некий фра Туриано, глава нашего ордена, человек мягкий и милосердный, но не решившийся выступить против папы.

– Людей мягких и милосердных ни к чему назначать на такие должности, – поспешно перебил его Агостино, – в наши времена требуются иные качества.