Агония

— Все нормально, — тут же успокоила Света, а Вадим дополнил, что если мама снова никого не слушает и делает все по-своему, то все нормально, считай, выздоровела.

Они смеялись, рассказывая о новых маминых заморочках, но вошедший врач прервал разгоревшееся в палате веселье, огорошив всех новостью:

— Все, Чарушина, собирайся домой.

— Как домой? Вы не шутите? — не веря, переспросила она и посмотрела на Вадима.

— Завтра же договаривались, — Вадим тоже нахмурился, припоминая, не мог ли что перепутать.

— А чего до завтра ждать? Ты откапалась?

— Да.

— Все, значит. Езжай. Или домой не хочешь? — засмеялся Антон Палыч.

— Хочу-у-у-у, — неверие сменилось радостью, и Регина растянулась в довольной улыбке: — Я почти смирилась, что меня отсюда никогда не выпустят. Всех хоть по разу на выходные домой отпускали, а меня нет.

Антон Павлович вручил Шамраю лист назначений, предупредил, чтобы дома не халтурили, и вышел.

— Видишь, Вадька, мечты сбываются, — просияла Светлана.

Регина

Когда меня положили в больницу, погода стояла еще относительно теплая. Сейчас же на улице царит предзимний холод, и свежий воздух с непривычки вдыхается почти с болью. Хочется дышать им подольше, он наполняет грудь давно забытым детским восторгом.

Так ощущается свобода.

Вадим, словно чувствуя мою потребность набраться кислорода, предлагает прогуляться. Недолго, чтобы я не замерзла. Мы забрасываем вещи в квартиру, идем в парк недалеко от дома и бродим по тихим немноголюдным аллейкам. Сначала молча. Не говоря ни слова. Держась за руки и будто привыкая, что снова рядом… или все еще в это не веря.

Деревья стоят голые, осиротевшие без листвы и до весны, как неживые. Я себя точно так же чувствую — неживой. Улыбаюсь без радости, смеюсь без веселья, сменив восторг на горечь, мечты и планы на безысходность.

Мой мир рухнул. Мой мир изменился до неузнаваемости. Волна искаженных звуков падает на плечи, и я захлебываюсь от ощущения беспомощности.

В больнице это не чувствовалось так остро, как сейчас. Там я была своя среди своих. Стесняться некого, бояться нечего. Обязательно найдется тот, кто поможет советом или расскажет страшную историю из жизни, после которой невольно подумаешь: «Черт возьми, да у меня все не так уж и плохо…».

Сколько всего пришлось выслушать за эти недели и от врачей, и от пациентов, и от добрых медсестер, разумом-то оно все понятно, а душой… душа где-то там, внизу, на хрустком гравии.

Вадим что-то негромко говорит, но ветер относит его слова, и я их не различаю. Я и ветер не слышу, только чувствую на лице и губах.

— Что? — переспрашиваю я.

— Пойдем домой? — повторяет, чуть пригнувшись.

— Нет, давай еще погуляем.

В знак согласия он кивает, но мы никуда не идем. Стоим на месте, и Шамрай греет мне руки, как когда-то давно, в карманах своего пальто. Тепло его горячих ладоней струится по моим исколотым венам, вызывая непрошеные слезы. Пребывание в больнице подточило мои нервы.

Вдруг хочется плакать. Отчаянно хочется забиться в какой-нибудь угол. Вырваться в другую реальность. Или, на худой конец, повыть в подушку.

Так бывает. Держишься-крепишься. Застегиваешься на все замки, а потом слово, взгляд. Жест. Отголосок чувства в глазах любимого. И сорваны все пуговицы сдержанности. И ничего от воли не остается, становится она рыхлая, как трухлявое дерево.

— Помнишь, как мы познакомились? У тебя сейчас такие же глаза. Большие и испуганные.

— Тогда представь, что у нас с тобой сегодня первое свидание, — невесело усмехаюсь.

На миг между нами воцаряется молчание. Я не знаю, как сказать ему то, что я должна сказать. Как объяснить, что это не игра и не блажь.

— Регина, — сделав внушительный тон, говорит Вадим, так точно угадав мои мысли, будто я произнесла их вслух, — заявление в загсе, свадьба тридцатого декабря. Выброси все дурные мысли из головы, я тебя никуда не отпущу. Даже из дома не выпущу. И не рассказывай, что ты хочешь увидеться с мамой, и тебе срочно нужно к ней поехать. Ты никуда не поедешь, мама может приехать сюда.

— У меня это все на лбу написано? — Меня ни капли не удивляет, что заявление Вадим не выбросил. Однако радости я тоже не испытываю.

— Да. И на лбу, и в глазах. Если ты думаешь, что твое депрессивное состояние никому не заметно, ты глубоко ошибаешься.

— Его трудно не заметить.

— Пойдем домой… обо всем и поговорим…

Мы идем домой, я глубоко дышу, набираясь смелости, как свежего воздуха, и, пока во мне живет эта принесенная с улицы сила, заявляю прямо с порога:

— Я не выйду за тебя замуж.

Смотрю Вадиму в лицо. В этот момент мне хочется пропасть и из этой комнаты, и из этой квартиры, и из жизни вообще, только бы не чувствовать его уязвленности. Тяжело делается до влажной испарины на висках, но держу его взгляд, зная, что отводить глаза нельзя. Ведь произнесенные мной слова не попытка получить дозу дополнительную внимания и не игра в кошки-мышки.

— Совсем не выйдешь? — спрашивает Шамрай, сохраняя поразительное спокойствие.

— Вадик, я не шучу. Я серьезно.

— И я. Совсем не выйдешь или пока не выйдешь?

— Совсем.