Агония и возрождение романтизма

сердечно жаль и как добрейшего и благороднейшего человека, и как таланта первой руки. Этим сектаторским клином он окончательно расколет пень своего «я», как ни страшно крепок он от природы.

Я даже понять не могу, в какую трещину направил он этот клин. Но когда подумаю, что забивает его глава семейства, отец бесчисленных детей, махая на всё рукой и выпихивая души одну за другой в это самое всё, – то это ужасно! (ЛН 2: 293–294).

Тем не менее Фет не признает и толстовской проповеди асексуальности, по отношению к которой он радикально расходится и с немецким мыслителем. Ведь, согласно Шопенгауэру, половой инстинкт – это коварная приманка, важнейшее орудие хищной мировой воли в ее вечном становлении, а самый «акт зарождения постыден». У Фета же, при всем его аффектированном восхищении Шопенгауэром, мы, напротив, встречаем гимны половой жизни, отозвавшиеся, в частности, на его переводческих вкусах. Как бы он ни боялся секса в собственных стихах (в согласии и со всей русской романтикой, и, предположительно, со своими персональными возможностями по этой части – ср. главу «Цветочные спирали»), теоретически Фет радостно приветствует его, так сказать, извне – особенно когда тот идет на пользу хозяйству. Когда-то, в марте 1866 года, он поделился с В. Боткиным своими коннозаводскими впечатлениями:

Но смотря и с этой утилитарной точки, я все-таки не до того слеп, чтобы не видать всей гордости, страсти, рисующейся красоты и силы, которыми природа обставила этот акт, хотя бы у лошадей. Что за нужда, что у кобылы это время ее расцвета продолжается 9 дней, но природа сосредоточила в этом коротком промежутке все, чем она рассудила украсить лошадь.

И он бросает замечание о «безгрешном сладострастии» природы (ЛН 1: 443). Веру в него Фет сохранит навсегда.

28 сентября 1880 года он заново поделился с Толстым впечатлениями от Библии. Это то самое уже упоминавшееся письмо, где «началом всякой жизни» – и подлинной философии – он назвал «семя» и производный от него «семейный культ», свойственный, помимо евреев, грекам, римлянам и другим древним народам (см. главу «Центр и периферия»):

Очевидно, что на простой ответ: что такое? явился такой же простой ответ: семя. Ответ, который современная биология не изменила и не уяснила. Потому что одно простое верно. А так как семя всему голова, то есть начало всякой жизни, то нельзя его не чтить его семейству[320]. От этого семейного культа не ушла ни одна народность, ни одна самостоятельная религия (Пер. 2: 98–99).

Вместе с тем у Фета получалось, что толстовская война сексу полностью соответствует смертоносному духу христианства. Еще до публикации «Крейцеровой сонаты», в письме к К. Р. от 2 апреля 1888 года, он заявил: «Христианская церковь смотрит на самый брак только как на терпимую слабость», – следует намек на скопчество как на единственное подобающее христианству решение проблемы. Ту же идею Фет высказал, однако, намного раньше – в письме Толстому в мае 1876 года, но тогда адресат уклончиво проигнорировал его рассуждение; зато теперь сам Толстой практически повторяет его в своем полемическом послесловии к «Крейцеровой сонате»: «Христианского брака быть не может и никогда не было».

Для Фета это нормативное безбрачие – конечно же, губительный абсурд. Пытаясь переубедить оппонента, он заводит с ним настолько изнурительные споры, что Толстому его пастырские послания со временем окончательно приелись, и в 1880 году он фактически прекращает переписку, передоверив ее Софье Андреевне. Помимо прочего, Толстого, скорее всего, утомило соединение малознакомого и малоинтересного ему кантиански-эпистемологического подхода с вдохновенным сумбуром корреспондента.