Агония и возрождение романтизма

В сущности, перед нами и здесь эклектический казус. Ведь в поэтике романтизма взаимоузнавание молчаливо подразумевает, что влюбленные, изнывающие ныне в земном плену, обретались некогда в ином, горнем, мире. Их любовь – это и есть обоюдное припоминание былого потустороннего союза, изначального родства либо андрогинного двуединства душ, поданного в ауре тайны. Однако все это не имеет касательства к вагнеровскому Голландцу, который из недр своей «страшной вечности» тоскует вовсе не по какому-то утраченному раю, а, напротив, по «вечному уничтожению» – по блаженному «Ничто». Заемная метафизика гностически-платоновского толка использована не по назначению – лишь как рудиментарный отросток романтического сюжетного организма.

Мистический рассказ о предреченной еще на небесах встрече вступает в жанровый и логический конфликт с избитой историей о влюбленных, разлучаемых «оперным отцом», по определению Ньюмена (либо матерью, опекуном и т. д.). Двоится и образ героини. Охотник Эрик, ее прежний возлюбленный, резонно опасается, что жадный Даланд с ее согласия предпочтет ему богача, – а уклончивая реакция девушки только подтверждает эти подозрения. Ее ответ вообще отдает двуличием: «Я еще дитя и не знаю, что пою… Ты боишься песни, портрета?» В последующем разговоре с самим Голландцем Сента с кротким лицемерием ссылается прежде всего на свою покорность родительской воле: «Какой бы жребий ни был мне назначен, / Послушна всегда буду я отцу!»

Охотник предлагает ей свое сердце, «верное до смерти», – но, как мы знаем, эта «верность до смерти» получит у Сенты существенно иной смысл. Так раздваивается один и тот же ценностный мотив. Когда его страшный сон сбывается, Эрик с негодованием напоминает ей, что она поклялась ему в «вечной верности», – но героиня вновь имитирует удивление: «Я? В вечной верности тебе клялась?» За ее репликой просвечивает чисто формальная мотивировка измены: ведь она все же не приносила ему клятвы именно в «вечной» верности. Зато их неправильно понятые Голландцем пререкания используются, посредством неуклюжего qui pro quo, в качестве триггера. Потрясенный услышанным, он приходит к горестному выводу о неверности и этой своей суженой, на которую возлагал было надежду о спасении. Тем не менее по отношению к ней он гуманно ссылается на аналогичный юридический резон: «Ты верность обещала мне, но перед / Вечным еще не клялась, это спасает тебя! / Ведь знай, несчастная, какая судьба / Достается той, которая нарушает верность мне: / Вечное проклятие – ее жребий. / Бессчетные жертвы подпали под этот приговор» (непонятно опять-таки, вынесенный Богом или же Сатаной; но, как и в остальных случаях, это различие несущественно). Сента, однако, сразу опровергает его укоризны делом: следует суицидальный хеппи-энд.

До того как перейти к нему, не помешает вернуться к той самой сцене, где в беседе с Голландцем отец девушки зарится на несметные богатства, которыми гружен его корабль:

Редчайшие сокровища ты увидишь:
Драгоценный жемчуг, благородные камни, —

и корыстолюбивый Даланд тут же предлагает ему в жены свою дочь, заодно ее рекламируя:

Ты даешь драгоценности, бесценные жемчуга

—Но высшее сокровище – верная жена…

В Евангелии с драгоценной жемчужиной сравнивается Царство Небесное (Мф. 13: 45–46), отвергнутое у Вагнера. Для его эклектики показательно, с другой стороны, и ассоциативное соединение этого мотива с противоположным по духу ветхозаветным стихом, очень важным для немецко-протестантской домостроительной традиции – но столь же несовместимым с вагнеровской некрофилией:

Кто найдет жену доблестную? Цена ее выше жемчугов (Притч. 31: 10), —

а рядом, в ст. 14, упомянуты и корабли, с которыми сопоставлена эта наилучшая жена: «Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб свой». Хотя эти цитатные реминисценции указывают на инерционную зависимость Вагнера от обоих Заветов, его Голландец с самого начала мечтает лишь о прекращении любого бытия:

День Суда! Судный день!
Когда наступишь ты в моей ночи?
Когда он грозно прозвучит, удар уничтожения, которым мир разрушится? —