Агония и возрождение романтизма

и ему вторит команда Голландца: «Вечное уничтожение, возьми нас!» Для пресловутого вагнеровского «инстинкта смерти» (Г. Киршнер и др.) страдания героя – только один из предлогов, который сменит потом череда разномастных – от шопенгауэровских и буддистских до католических и германско-мифологических – мотивировок. В частности, согласно Вагнеру, именно потому, что настоящая любовь является наивысшим идеалом земной жизни, ей просто не место в ее пределах, и она достигается смертью, блаженством «вечного трансцендентального покоя». Так же, собственно, обстоит у него дело и с христианством. Со схожей мыслью мы уже встречались у Фета, и в обоих случаях порознь правы те, кто говорит о спонтанном схождении каждого из них с Шопенгауэром. Упреждая в этом смысле Толстого и Фета, при знакомстве с ним – только в 1854 году, уже через много лет после «Голландца», – композитор испытал радость встречи и задним числом обрел философскую санкцию для своего хищного пессимизма. К тому времени его беспредметное ранее изуверство уже успеет подыскать ближайшие и удобные мишени.

Несмотря на парадигматические прецеденты, греза о «вечном уничтожении», то есть об истреблении всего человечества, с удивительном воодушевлением культивируется как раз на излете романтизма. Ею одержим был, в частности, юный сатанист и поздний романтик Карл Маркс, проклинавший Бога, а в стихотворной драме 1837 года «Оуланем» (магически инвертированный Эммануэль) мечтавший, чтобы все бытие погрузилось «навеки в Ничто». Сатанистом был и его будущий оппонент – запоздалый романтик Бакунин, дрезденский наставник и друг Вагнера[425].

Эсхатологический пафос заново сгустился и в продукции позднего русского романтизма, одним из главных представителей которого был именно Бакунин. Его кровожадно-революционные лозунги – это литургическое «смертью смерть поправ», пропущенное через левое гегельянство. В николаевской России тяга к смерти – причем безо всякой надежды на загробное воздаяние – нагнеталась, помимо Фета или Лермонтова: «Не осуждай меня, Всесильный, / И не карай меня, молю, / За то, что мрак земли могильный / С ее страстями я люблю»[426]; и у весьма заурядных поэтов: «Могилы жажду я! Прошу одной могилы!..» (Е. Бернет); «Мы дружно будем жить в могиле под крестом…» (С. Хитрово). Свою кончину они тоже хотели согласовать с вожделенной гибелью самой вселенной. Сопоставим хотя бы речения Летучего Голландца:

Когда он грозно прозвучит, удар уничтожения,
Которым мир разрушится?
………………………………
Миры, закончите ваш бег!
Вечное [= навечное] уничтожение, возьми меня! —

с еще более помпезной продукцией русского поэта А. Мейснера (1836), который задолго до вагнеровского мизантропа мечтал не только о своей собственной, но и о всеобщей смерти:

Померкни же, солнца нерадостный свет,
Сплетитеся в узел, орбиты планет.
Столпитесь, миры, в необъемлемый шар
И с треском родите всемирный пожар,
Чтоб рухнул вселенной безмерный колосс —
И смертному счастие отдал хаос!

У Маркса и, в меньшей мере, у Бакунина суицидально-истребительная мания выльется в тотальное уничтожение «старого мира». Рихард Вагнер направит ее в сторону геноцида.

* * *

Здесь я позволю себе вернуться к повести Гейне – к тому ее пассажу, где злосчастный мореход, тщетно маскируясь перед героиней, «смеется над суеверием, издевается над Летучим Голландцем, Вечным Жидом океана».

Однако, непроизвольно впадая в печальный тон, он рассказывает, какие несказанные муки пришлось претерпеть мингееру: среди безбрежной водной пустыни, говорит он, плоть его – не что иное, как гроб, в котором тоскует душа; его гонит от себя жизнь и не принимает смерть; подобно пустой бочке, которую волны кидают друг другу и снова насмешливо отбрасывают, мечется бедный голландец между жизнью и смертью, и ни та, ни другая не хотят его принять; его скорбь глубока, как море, по которому он плавает; на корабле его нет якоря, а в сердце – надежды[427].