Агония и возрождение романтизма

В последней главе ПЯСС Белый, с оглядкой на обнадеживающее падение Троцкого, обвиняет того в своих советских бедах – но вместе с тем нигде не унижается до того, чтобы глумиться над поверженным исполином. Иногда, как и в ВШ, он предпочитает давать ему ответы опосредованно – в семантически насыщенных деталях изложения. В начальных строках своего пасквиля 1922–1923 годов Троцкий, с обычной для коммунистов эстетической и метафизической глухотой, редуцировал многосложную цветовую символику Белого, сплющив ее в примитивно-бинарную аллегорию чекистского пошиба: «Самый псевдоним его свидетельствует о его противоположности революции, ибо самая боевая эпоха революции прошла в борьбе красного с белым»[549]. Уже на первых страницах ПЯСС Белый задним числом ему возражает, не упоминая его по имени. Источник своей цветовой дихотомии он прослеживает к речению из Исайи, которое в любом случае находилось над культурным горизонтом Троцкого: «Если дела ваши, как багряное, как снег, убелю»; «Отсюда диалектика моей юношеской цветовой теории (от красного к белому)» (с. 425).

Тем не менее смещение перспективы в ПЯСС навеяно именно Троцким – при том, что в основе текста Белого лежит переосмысленная теперь роль Штейнера, озаренного страдальческим нимбом. Страдания же покойного были обусловлены его косным окружением, в рисовке которого он сходится с Троцким, безостановочно поносившим сталинский ЦК.

У Белого дело выглядит так, будто среди штейнеровских апостолов преобладали туповатые отступники и вялые Иуды. Если, согласно Троцкому, эпигоны революции выхолащивают ленинизм, то бездарные и нелепые функционеры А. о., в свою очередь, примитивизируют и умерщвляют наследие Доктора. В сообразном направлении модифицируется в ПЯСС и кладбищенская аллегорика. Те же самые метафоры, посредством которых в 1923-м раздавил его Троцкий, Белый с опозданием проецирует на все Антропософское общество (по большей части превозносимое им в ВШ): ведь, за кое-какими светлыми исключениями, оно само было «трупом». Именно так, по его свидетельству, говорил и Доктор в 1923-м: «Аппарат этого общества – труп». Да и сам Штейнер некогда вступил в А. о. «как в свой физический гроб»; а кончину учителя, вдохновляясь смежными жертвенными ассоциациями, он даже величает «героической» (ПЯСС: 481–483). Точно так же и сам он добровольно придавил себя «камнем склепа». Это значит: Белый сораспялся Штейнеру.

Итак, в ходе своей причудливой и противоречивой конвергенции с оппозиционером-Троцким он растягивает свой «могильный» период на 1921–1923 годы (Белый, 1994: 480) – следовательно, на время, непосредственно предварившее то погребение, на которое, как мрачно сказано было рядом (ПЯСС: 483), как раз в 1923 году, сразу после возвращения на родину, обрек его Троцкий-вельможа. Одна «могила» переходит в другую – вроде того, как эволюционирует и амбивалентная роль самого Троцкого в этом исповедально-полемическом трактате.

Преобладает тут, однако, отнюдь не спор с Троцким, а целый свод функциональных заимствований из него и прозрачных перекличек. Кое-какие из них встречалось и в ВШ. Это мгновенно узнаваемые слова-сигналы, почерпнутые из уже ставшей одиозной лексики отставного вождя: здесь и характерный термин «перманентный», буквально выводивший из себя его противников. Ср. у Белого: «перманентная лава» речей Штейнера (ВШ: 44), «наши перманентные при о Гоголе»[550] и др. Еще показательнее ключевая для всей тогдашней ситуации знаменитая формула Троцкого насчет перерождения власти, прозвучавшая еще в «Новом курсе» 1923 года. Перенеся ее в свою символистскую исповедь, Белый удрученно рассказывает, как он понял, что советская «власть перерождается в обычную власть» (ПЯСС: 440, 474).

Отправным пунктом его антропософских исканий становится уже не жизнь, а сама животворная смерть Штейнера, подсвеченная дорнахским заревом, – наподобие того, как в коммунистической литургике смерть Ильича ознаменовала рождение мировой революции: «Могила Ленина – колыбель революции».