Агония и возрождение романтизма

Еще через несколько страниц он заверяет на давнишний «скифский» манер, что уже «с 1917 до 1921 года перед русскими антропософами стояли задачи, не снившиеся антропософам Запада», – ибо для турбулентной стихии, захватившей тогда Россию, «не могли существовать директивы, лозунги с Запада, ни директивы и лозунги, кроимые нами по западному образцу», безнадежно замкнутому в своей статике (ПЯСС: 475).

Альтернативный подход он запечатлел в целой серии контрастных метафор, заменивших панегирические тропы из мемуаров. Вместо направленных в ВШ против Троцкого дифирамбов штейнеровскому «камню основания новой культуры» автор ПЯСС раскаивается в своих наивных иллюзиях тех времен, когда он сам строил и охранял Гетеанум:

Я думал, что сторожу камень основания новой культуры, а действительность <…> самый камень души уплотнила в «камень просто»; и этот «камень», взваленный на плечо, едва меня не похоронил (Там же: 468).

С роковым опозданием Белый понял: оказывается, он «пошел в Дорнах» именно затем, чтобы «себя завалить камнем»: то был «камень склепа», означивший его затянувшееся молчание (Там же: 468, 485). Это, конечно, отнюдь не жалкая «бонбоньерка» из старого памфлета, но презрение и раздражение Белого уже не уступают здесь сварливо-высокомерной позиции Троцкого.

Сводя запоздалые счеты с презревшим его антропософским начальством, дорнахскую катастрофу он живописует со злорадным эсхатологическим оптимизмом, а сам пожар явно проецирует и на падение Иерусалимского храма, предсказанное Иисусом (ведь и он, Белый, не раз предвидел пожар Гетеанума), и на речения ап. Павла (столь почитавшегося Штейнером). Замалчивается поэтому строительство нового Гетеанума, энергично организованное Штейнером незадолго до смерти и мельком упомянутое в ВШ, – в ПЯСС оно противоречит российско-мессианским устремлениям Белого.

В своих риторических зигзагах он курсирует между двумя парадигмами власти, которые олицетворяют, соответственно, оба коммунистических вождя – сегодняшний и вчерашний. Интересный образчик такой двойственности представляют собой некоторые авторитарно-назидательные пассажи в ПЯСС, где автор перенимает приноровленный к партийным чисткам сталинский полемический слог, полемически его же обыгрывая. Совершенно во вкусе генсека он призывает антропософскую организацию к «открытой, честной борьбе» (сталинское клише, которым обозначалась обычно травля «троцкистов»), «без утопий о каком-то возможном примирении всей противоречивости ее живых членов». И все же, если у тогдашнего Сталина полное единогласие возможно «только на кладбище», то у Белого – «только в форме епископского жезла, ведущего к епископату, вынужденного из себя поздней выдавить папу; цезаро-папизм есть тип государственности; другой тип – государственный социализм». Для автора (хоть и с очевидной поправкой на Достоевского) это в сущности одно и то же: полное слияние обоих «типов» на глазах вызревает в крепнущей диктатуре генерального секретаря.

Следует резюме: «Третьего типа государства нет: буржуазное государство есть лишь фаза, ведущая к перерождению либо в католицизм, либо в социализм». Белый, однако, использует тут не только клишированные сталинские формулы («третьего не дано»), но и менее назойливые, правда, общекоммунистические заклинания того же бинарного свойства – скажем, у Ленина в «Государстве и революции» либо у самого же Троцкого, например в его статье о пролетарской культуре.

Другой данью специфически-сталинской фразеологии стали реликты катехизиса, точнее излюбленный кремлевским семинаристом жанр вопросов и непререкаемых ответов. Продолжая свои поучения, автор ПЯСС вопрошает: «Чего не хватает живым членам „А. о.“ для осознания этой простой истины?» – и по-сталински же разъясняет: «Не хватает подлинного живого понимания конкретного монизма…» (ПЯСС: 471). В содержательном плане сам этот вывод, за вычетом несколько сомнительного «монизма», неотличим и от сталинских нападок на левых догматиков, не разумеющих творческой сути ленинизма и его связи с живой реальностью (непонимание, унаследованное ими от меньшевиков, которых Ленин обвинял в аналогичном грехе по отношению к марксизму).

Более внимательный взгляд найдет в этих тирадах, однако, и отсвет оппозиционно-большевистских требований – ибо сам протест против насильственного «примирения» сближает Белого именно с Троцким, ратовавшим за внутрипартийную (не за всеобщую, разумеется) демократию и свободу мнений. Налицо знак глубокой конвергенции, приоткрывающий парадоксальную и сквозную солидарность затравленного антропософского лидера с низринутым большевистским идолом, – солидарность, подпитываемую созвучием ситуаций.