Агония и возрождение романтизма

Так или иначе, приведенные замечания о Троцком свидетельствуют все же, что отношение Белого к нему не исчерпывалось враждой и обидой – на деле оно оставалось достаточно контроверсальным. Более того, в этой, вообще столь типичной для Белого, амбивалентности[548] таилась и психологическая возможность некой самоидентификации с ним – либо даже замещения его собственной личностью.

Здесь нам потребуется перейти от ВШ к автобиографическому трактату, дописанному Белым весной 1928 года, когда работа над мемуарами еще продолжалась. Однако в ПЯСС и антропософская, и, главное, вознесенная над ней исповедальная тема трактуются в радикально ином освещении, чем в ВШ, – и под еще более резким влиянием исторических обстоятельств.

В советских верхах кончина председателя Совнаркома оплакивалась под углом борьбы за престолонаследие, но официально преподносилась как величайший стимул для преодоления фракционных раздоров, угрожавших единству разношерстной партии (фактически аппарат изначально стремился нейтрализовать Троцкого с его слишком еще злободневной близостью к Ленину). Нечто сходное мы находим и в позднеантропософском мире Белого, который продолжает приглядываться к миру наружному в ревнивом сопряжении с ним.

Вслед за кончиной Штейнера осиротевшее движение тоже охватили сумятица и раздоры, и автор упоминает о них в тревожном тоне большевистских поборников спасительного единения:

После смерти Рудольфа Штейнера «Антропософское общество», собравшее тысячи разноустремленных бытов, классов, культур, «обществ», не может не стать на распутье (ПЯСС: 470).

Безотносительно к реальным и весьма серьезным проблемам такого рода побудительным примером, особенно на фоне совсем недавнего XV съезда ВКП(б), оставались для Белого и сталинские инвективы против троцкистских и прочих «раскольников».

В ПЯСС по сравнению с ВШ он куда более откровенен и оттого куда менее доброжелателен к западным, а отчасти и к отечественным штейнерианцам (не говоря уже о мусагетовцах). Белый здесь заключает, что всякое общество само по себе порочно – ведь оно только механизирует и на государственный лад бюрократизирует идею (ПЯСС: 440, 485). Он даже имитирует радость по поводу запрещения А. о. в России (Там же: 482) – заодно пытаясь тем самым и увести ищеек ОГПУ подальше от его здешнего, «ломоносовского», филиала, подпольно все еще пульсирующего под эгидой автора. В принципе, любое общество должна сменить община или, вернее, свободная (непременно свободная) ассоциация единомышленников, вольные Советы. Взамен принудительного коллективизма и государственной тирании, нагнетаемых на закате НЭПа, Белый гипотетически предлагает свою, давно им задуманную «грядущую коммуну», замешанную на антропософски препарированном христианстве (ПЯСС: 440–441 и др.). Если угодно, это социализм с богочеловеческим лицом.

Большевистская Россия тем временем все безнадежнее отторгалась от Запада – вместе со своим злосчастным подданным Андреем Белым. Взамен праздных мечтаний о мировой революции решительно возобладал сталинский «курс на строительство социализма в одной стране», заменивший традиционную ориентацию марксистов-космополитов на Германию и прочий индустриальный Запад. Напротив, это зарубежные революционеры теперь обязаны во всем брать пример с ВКП(б) и России, которые руководят их борьбой.

Как бы вторя казенным писателям и публицистам, автор ПЯСС всячески порицает «общеевропейскую буржуазную власть» с ее порождением – деградирующим А. о. (ПЯСС: 475, 481). Иначе говоря, его надменный изоляционизм инспирируется политическими сдвигами во внешнем, советском мире. Панегирики из ВШ сменил набор презрительных инвектив, а прославленный там образцовый быт дорнахской «коммуны» в ПЯСС (с. 481) обернулся мерзким буржуазным бытом и «звериной мордой» Общества.

Если в ВШ нота национального вызова звучит у него лишь под сурдинку, а отечественные штейнерианцы с несколько брезгливым состраданием рисуются, в общем, наивно-провинциальными эпигонами их солидных европейских единомышленников, то в ПЯСС иерархия перевернута. Сначала, в традициях того уязвленного национализма, которому еще предстояло так монструозно разрастись при Сталине, Белый осуждает постыдное низкопоклонство перед чужеземцами:

Не понимаю психологии иных русских антропософов на Западе; средний их уровень – выше немецкого общества; и тем не менее: фальшивое сентиментальное, подчеркнутое желание «прибедниться», убавить свой рост и ходить на карачках перед стоящими на цыпочках немецкими «докторами» (с. 467).