Агония

– Даша тоже не из простых, – несколько успокаиваясь, ответил Костя, – откуда у нее воровская манера растягивать слова и этот «начальничек», – он понял, что говорит абсолютную чушь, и замолчал. Не мог Костя Воронцов окончательно поверить, что его Даша – девчонка воровского мира.

– Решила она перед тобой открыться, так по телефону легче. Может, смерть, о которой ей Корней сообщил, потрясла, твое влияние сбрасывать со счетов не следует. Помолчи! – неожиданно грубо сказал Мелентьев, за годы совместной работы Костя впервые услышал от него безапелляционный тон. – Большевик, из рабочих, а переживания у тебя, как у гимназисточки, начитавшейся мадам Чарской. Ах, я гулял с девушкой под ручку! Ах, я влюбился! – патетически восклицал он и театрально заламывал руки. – Я, уважаемый товарищ Воронцов, декрета, запрещающего влюбляться, не читал.

– Она преступница-рецидивистка! – Костя ударил кулаком по столу.

– Вы на меня не кричите, – тихо сказал Мелентьев. – Вы, Константин Николаевич, за свое происхождение и преданность Советской власти начальником назначены. По своим деловым качествам, извините покорно, вы передо мной должны стоять.

Костя недоуменно разглядывал Мелентьева, будто увидел впервые.

– Интересно получается, – продолжал Мелентьев. – При самодержце Иван Мелентьев приличный оклад не мог иметь – родословной не вышел, о преданности своей не кричал, задов высокопоставленных не целовал. И теперь Иван Мелентьев не хорош. Почему? Опять же родословная подвела и на митингах не кричу. Костя, как ты думаешь, будет время, когда человека по его делам оценивать начнут?

– Хороший ты специалист, Иван Иванович? – спросил Костя.

– Профессионал.

– Холодный ты, Иван. – Костя вздохнул. – Гордость побоку, возьмем Латышеву. Она на каторге родилась, с ножа ела, человеческого слова не слышала…

– И помоги ей, она нам поможет…

– Вот-вот, – усмехнулся Костя. – Ты – мне, я – тебе. Ты человеку дай, еще раз отдай, а последнее подари.

– Ты вроде в семинарии не обучался…

– Богаче становится не тот, кто берет. Хватит теорий, субинспектор, когда тебя по заслугам оценят, встану, освобожу место, а пока к тебе вопрос.

– Чем могу, – Мелентьев наклонил голову.

– Мы воровской сход окружим и упрячем в домзак, – Костя загнул палец. – Сколько среди них будет нелегалов и разыскиваемых?

– Трое-четверо…

– Остальных мы через сутки освободим, – Костя загнул второй палец.

– Мозги промоем, приструним…

– Озлобим, – возразил Костя. – Пойдут они на глазах друг друга в тюрьму? Не пойдут. На миру последняя сопля станет оглоблей выламываться. Начнем крутить, бить, возможна перестрелка. Сколько потеряем людей мы? Сколько убьем? Сколько человек намотает себе срок по горячке?

– Что вы предлагаете, Константин Николаевич?

– Я совета прошу, уважаемый Иван Иванович. Вы профессионал.

– Надо доложить по инстанции, – Мелентьев кивнул на дверь.

– Волохову мы, конечно, доложим, однако, полагаю, собственное мнение иметь обязаны.

– Окружать и брать подчистую, – сказал Мелентьев. – Только без солдат…

– Красноармейцев…

– С военными всегда сутолока и стрельба, операцию проводить оперативным составом. Брать с двух сторон, снаружи и изнутри. Узнав пароль, войти на сходку.

– У батюшки, во время вечерни, – пробормотал Костя. – Сколько церквей в Москве?

Мелентьев взглянул недоуменно, улыбнулся настороженно, поняв, что его не разыгрывают, рассмеялся. Воронцов нахмурился, Мелентьев рассмеялся еще пуще, белоснежным платком вытер глаза, протер пенсне.

– Так в церкви, полагаете? – Мелентьев согнал с лица улыбку. – Батюшкой московское ворье Веремея Кузьмича Селиверстова величает. Он в молодости по части церквей шустер был, а сейчас содержит трактирчик на Марьинском рынке. Извозчики да грузчики, девочки попроще, самогонка. Место умный человек выбирал, Марьина роща, кварталы хибар, не приведи господь. Там за каждым углом два входа и три выхода. Люди годами живут, все друг дружку в личность знают, любой чужой, как его ни одень, засветится там месяцем в ясном небе.

– Значит, и спорить не о чем, облава отпадает.

– Надо узнать пароль для входа. Местные друг друга знают, а будут в основном пришлые. Наверняка Корней и Савелий какое-нибудь словечко позаковыристее придумают. – Мелентьев взглянул в окно, поддернув брюки, присел на подоконник. – Как же нам Латышеву отыскать?

Зазвонил телефон, Костя снял трубку, сдерживая волнение, сказал:

– Слушаю.

Даша шла по Тверской вверх. Жара, мучившая город с неделю, спала, наступила нормальная для Москвы осень, люди вздохнули облегченно и вышли на улицу, которая недавно казалась им дорогой в ад. Казалось, вышли все, кому надо и кому не надо.

На Тверской царило радостное оживление, ярко поблескивали витрины, голоса звучали добрее, лошадиное ржание звонче и радостнее, беспризорные мальчишки-папиросники не приставали настырно. Человек расчувствовался, даже на чертом придуманный мотор – так называли в те годы автомобили – смотрел без раздражения. Из булочной Филиппова вынесли лотки на улицу, пирожки и кренделя расхватывали, словно в жаркие дни маковой росинки в рот не брали.