Ай-Петри (нагорный рассказ)

А однажды я вышел на настоящий лесной огород, с грядками репы, свеклы, капусты. Оттуда слабая тропа привела меня к бугорку землянки. На крыше ее, покрытой мхом, пританцовывала привязанная коза. У входа курились угли, рядом с кострищем была разложена деревянная посуда. Тут же стояло детское пластмассовое ведерко с куском медовых сот. Я позвал: «Есть кто живой?» — но поняв, что хозяева не желают со мной общаться, поклонился и, пятясь, двинулся в обход.

Но только я повернулся, как наткнулся на человека. Это была женщина, вся в белом. Она смотрела вбок и вверх и округло проводила рукой, ограждая себя.

Кричать я не мог, пропал голос. Я рухнул с рюкзаком на колени и не мог уже больше подняться. Я бы бежал что есть силы, но вместо — я неподвижно рыдал, хрипел, не знаю, что на меня нашло, я не подозревал, что способен на такое…

Я перестал реветь, когда понял, что эта женщина слепая. В белом холщовом одеянии, высоко подпоясанная солдатским ремнем, ужасно бледная, в тугой косынке, с зрачками, растворившимися в белесой радужке… — я не решался на нее смотреть, ее облик пугал меня.

Мимика ее безбрового лица, отрывистые, суетливые движения тела составляли вычурный танец. Что-то мыча, выпевая сквозь сжатые губы, женщина переминалась, вытанцовывала вполоборота и пробовала нащупать мое лицо. Не находя, она крестила узловатыми, скрюченными пальцами воздух.

Отстранился. Сказал:

— Извините, я напугал вас.

Женщина что-то забормотала, я ничего не понял: это было похоже и на причит, и на молитву. Вдруг она выпалила:

— Молоко у меня есть. Будешь молоко-то? И меду дам. Только не тронь. Не тронешь? — она застыла, и лицо ее сморщилось в плаче.

— Нет-нет, с чего вы взяли, я не причиню вам вреда, — прислонив рюкзак к дереву, я его выжал вприсядку и стал поправлять лямки.

— Пойдем, молочка попьешь.

Чтобы перестать бояться, я согласно пошел за ней.

Лицо женщины приобрело жесткость. Твердой поступью она вышла к землянке, погладила козу, сцедила из вымени полплошки и, не видя — протянула в сторону. Я подошел, взял, скинул рюкзак и сел на него, поджидая, когда спадет пена с поверхности молока. Женщина, обратив вверх ладони, стояла и, часто моргая, смотрела в сторону, вполоборота. Начищенная пряжка на ее ремне блистала.

Я чувствовал, что с угощением не стоит рассусоливать и, прихватив дыхание, залпом выпил густое, сладкое, чуть с хвойной горчинкой молоко.

Я поблагодарил и, довольный, отер губы.

Сияющая пряжка успокоила меня. Я решил разговорить хозяйку.

— Как же вы здесь живете? Не страшно одной?

Женщина не отвечала.

Я пожал плечами, поставил плошку и огляделся.

Вокруг стоял великий светлый лес. Перепевались птицы, далеко трещал дятел, укала отрывисто кукушка. Шагах в сорока от землянки начинался глубокий овраг, не буреломный — чистый, выстланный мхом. Внизу в камнях, урча, пробирался ручей.

Вдоль склона оврага, спускаясь в него пышной, петлистой, мускулистой кроной, лежала поваленная сосна. Ее могучая корневая система держала в воздухе целую площадь земли.

В сумерках этого естественного навеса сидела собака.

Ее раскосые глаза глубоко светились.

Встретившись взглядом, я увидел, как волк встал и, будто по ниточке, стал приближаться.

Я сунул руку за пазуху, снял с предохранителя ракетницу.

Оледеневшую спину свело, и белая прозрачная глыба накатила на меня, привалив грудь и горло.

Не успел я шевельнуться, — как волк, подойдя к женщине, сел у ее ног.

Она рукой провела по холке. Зверь отстранился.

— Извините, собака не тронет? — спросил я, прерывисто выпустив вдох.

— Иди, иди, не бойся, — ответила слепая. — Я посторожу.

Я видел раньше волков. И в зоопарке, и на воле. Но все они были лишь немного крупнее лайки, и только повадка — их ледяная отстраненность друг от друга, при полной согласованности, и сосредоточенность на чем-то неуловимо потустороннем, на неком непознаваемом умысле — говорила о том, что перед тобой особый зверь, а не существо, принадлежащее здешнему, доступному привычке миру.

Этот бирюк был исполином. Серебряная шкура, мощный загривок, могучая ожесточенность морды. И необыкновенный, неописуемой силы, какой-то инородный взгляд. От него нельзя было оторваться.

Ужас был неодолим. Я никак не мог с собой совладать. Раньше я не знал, что такой страх можно испытывать дольше, чем мгновение.

Женщина повернулась и посмотрела прямо на меня.

И тогда — глядя в её гладкие, беззрачковые глаза — я все понял.

Необыкновенно жаркая легкость подняла меня в воздух.

Рюкзак в одной руке взлетел охапкой перьев.

Я бежал — падая, перекатываясь, вставая — до тех пор, пока не рухнул замертво.

Очнувшись, я не мог подняться. В исступлении бега, мое тело превратилось в ветошь. Оно трепетало как отдельная вещь. На плечах и поясе проступили кровоподтеки от лямок. Мышцы дрожали и скручивались, с ожесточенной непроизвольностью лягушки, подключенной к электрическому разряду.

Наконец, отлежавшись, я решил срочно выходить на реку.

Река оказалась совсем рядом. Уже вечером закат вдруг разлился в нижнем ярусе открывшихся уступов, — и, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, я услыхал раскаты порога.