АЯУАСКА, ВОЛШЕБНАЯ ЛИАНА ДЖУНГЛЕЙ : ДЖАТАКА О ЗОЛОТОМ КУВШИНЕ В РЕКЕ

спокойствие и уверенность – но не просто в себе, а в чем-то другом, более

основополагающем, что выходило за пределы его индивидуальной

личности. Думаю, дело в том, что он был частью большой пирамиды, в

которой он как шаман занимал высокую ступеньку, хоть там ступенек, по

правде сказать, раз, два и обчелся. Но важнее тут не количество ступенек, а

наличие самой пирамиды. Ее существование обеспечивалась коллективной

реальностью племени – реальностью общей для всех, потому что она

базировалась на общей религии (то есть всем доступным, понятным и

конкретным методикам связи с Высшим), общих культурных ориентирах и

традициях. Так что в принципе шаманические способности были едины для

всех, также как и аяуасковые знания; принципиальная разница между

шаманами и не-шаманами заключалась, скорее, в уровне этих способностей

и знаний. Но все участники пирамиды настраивались на звук одного и того

же камертона: их камертоном была аяуаска.

Для Вилсона все складывалось по-другому. Он был целитель-местисо. Он

был носителем знания, но знания индивидуализированного, потому что жил

и работал вне поля мифологизированной реальности индейского племени.

Если деятельность шамана была направлена -хоть бы отчасти - на

благосостояние племени, то центром забот Вилсона была его частная

практика. Целительство было его работой. Страстью, конечно, тоже, но

работой в первую очередь. Я рискну выразить это так: что для дона Хуана

было священнодействием, то для Вилсона было повседневным

профессиональным трудом специалиста. А еще мне показалось, что Вилсон

был из тех подвижников духа, кого больше интересовали не люди, а сами

знания в чистом виде. Пациенты же были хороши тем, что на них

приобретенные знания всегда можно было опробовать на деле.

Из рассказа Вилсона я узнала, что большую роль в том, что он стал

целителем, сыграла его болезнь. В детстве он сильно болел. Чем именно –

никто не мог понять, и врачи поставили на нем крест. Но ему хотелось, как и

его сверстникам, бегать по улице, играть в футбол, прыгать с деревьев в

Амазонку. Лет с двенадцати он стал уходить глубоко в сельву. Там он

оставался один по несколько дней кряду, знакомясь с растениями, и там же

он проходил свои университеты – рос такой себе Ломоносов джунглей.

Потом в течение года он принимал аяуаску, три раза в неделю, и –

благодарение аяуаске! - излечение свершилось. Силы к нему вернулись, а

болезнь непонятной этиологии отступила.

- Но она навсегда оставила на мне свою печать. Силы, утраченные в

детстве, уже было не вернуть, и высоким я так и не вырос, - от огорчения он

развел руками в стороны – и в таком виде стал похож на коренастый

равносторонний крест.

Вилсон говорил, что многие местные жители и сегодня видят в аяуаске

прежде всего medicina, лекарство, возможность излечения от различных

недугов, и к ней часто обращаются в тех случаях, когда традиционная

медицина, обессилев, поднимает руки вверх и капитулирует. Это не могло не

напомнить мне Кандомбле. Один из участников высшего звена как-то сказал

в приватной беседе, что по доброй воле люди в Кандомбле не приходят. Их

туда приводит нужда, иными словами, болезнь.

Но думаю, что нужда может выступать в разной форме. Не только в форме

болезней, но и в форме drive?a, например. Когда чувствуешь насущную

потребность в чем-то разобраться, и она тебе никак покоя не дает. А зачем –

вначале и сам внятно сформулировать не можешь. Потом, когда сможешь,

начинает смущать, что сформулированные цели и ориентиры несколько,

мягко говоря, оторваны от той продуктивной жизни, которая измеряется

прежде всего глубиной и широтой банковского счета. Значит, тогда самое

время, отступив на шаг назад, сделать reality check и задать себе

контрольный вопрос: а в чем заключается утилитарность драйва? И как он

соотносится с продуктивной жизнью?

Видя разрыв, и немалый, страстно хочется верить, что расхождение это

больше поверхностное. То есть одна часть меня знает что, да,

действительно, поверхностное, а другая часть, как всегда, не преминет ее

саботировать. Вот так они и движутся: одна часть подтягивает за собой

другую, потом они меняются местами, переходя попеременно от

утверждения к отрицанию, и обратно к утверждению. И я двигаюсь вместе с

ними. Хочется верить, что не по кругу, а по спирали – вверх.

Вверх и вперед, к той точке на спирали, где меня поджидает некий древний

и мудрый меднокожий индеец со спокойными глазами и глубокими

морщинами, избороздившими его высокое чело. И тогда по-отечески мудро

он мне скажет: дитя мое, весь этот мир, который ты воспринимаешь – как

органами чувств, так и вне их – все это только части большого мира, на

разных уровнях которого мы все одновременно сосуществуем. Пусть твое

сердце станет широким, а знание зазвенит на частоте твоего сердца. Смотри

вверх, смотри вглубь себя, и тогда в тусклой гальке, разбросанной по берегу

озера, тебе откроется яркий блеск драгоценных каменьев. Их красота – это

моя улыбка. Никогда не забывай, что их роскошь, блеск и свет – в самой

тебе. Доверься реке жизни, которая безостановочно несет нас к далекому

горизонту, к безмолвию тайны и мудрости пустоты.