Айдахо

Они не ожидали увидеть там школьный автобус. Но он стоял на прежнем месте, в зарослях травы.

Они вышли из пикапа и стали пробираться по разрытой мотоциклами и квадроциклами земле. Фиолетовые с серебристым отливом васильки гнулись под тяжестью кузнечиков.

Сдувшиеся шины автобуса были в дырках от пуль. На месте боковых зеркал поблескивали на солнце голые штыри. Уэйд и Дженни стали осторожно подниматься по ступенькам, и автобус заскрипел. Где-то испуганно захлопали крылья, потом все стихло.

Дальше они не пошли. Остановились на верхних ступеньках. Стекло над приборной панелью было разбито, на кресле водителя и в проходе валялись осколки. Уэйд и Дженни не рискнули по ним ходить и разглядывали салон из-за поручня. Многие кресла были распороты, некоторых недоставало. На брезентовой обивке грелись кузнечики. Из дырки в сиденье водителя торчали серые перья, трепыхаясь, будто кто-то их растревожил.

– Дженни, – сказал Уэйд, окидывая взглядом ряды кресел, вдыхая запах нагретого брезента, пыли и засохших цветов. – Я хотел поговорить о ее имени.

Пылинки и перышки парили в косых лучах солнца, падавших сквозь разбитое лобовое стекло.

Дженни обернулась:

– Это как?

– Я хочу его поменять.

Дженни посмотрела на него отсутствующим взглядом, потом уставилась на пустые кресла. Как завороженная долго разглядывала искрящиеся пылинки. Не дождавшись ответа, Уэйд тронул ее за руку и повернул к себе лицом.

– Я хочу заботиться о ней до конца своей жизни, – тихо проговорил он. – И никогда не забывать, что я ее люблю.

– Ты хочешь назвать ее Джун, – рассеянно бросила Дженни. В ее голосе не было ни капли удивления.

– Да.

Оба долго молчали. Затем, будто выйдя из оцепенения, она помотала головой и отчетливо произнесла:

– А ты не думаешь, что смена имени ее травмирует?

Он тихо рассмеялся.

– Детей много чего может травмировать. Но это – нет. Она ничего не запомнит.

– Я даже не знаю, нравится ли мне имя Джун.

– Эта старуха мне и самому не нравится. Но я ей восхищаюсь. Есть в ней что-то непреходящее.

– Джун, – протянула она. – Можно было назвать ее в честь кого угодно… – Ее голос затих.

Они взглянули на малышку у Дженни на руках, а та, посасывая кулачок, с вялым любопытством смотрела на сверкающие осколки. Уэйд и Дженни не двигались с места, ощущая, как на автобус опускаются сумерки. Снаружи запели сверчки. Миг спустя их песня заполнила салон. Сверчки, прятавшиеся повсюду, застрекотали сперва недоверчиво, а потом так, будто на этом пустыре они были одни.

1995

Дверь в комнату Джун была закрыта. Дженни знала, что это значит: разбитое сердце Мэй.

– Когда-нибудь и тебе этого захочется, – сказала Дженни. – Побыть одной. – Она постаралась, чтобы слова прозвучали непринужденно и рассудительно, стали для дочери утешением, но шестилетняя Мэй в ответ на это утешение – на это обвинение – только поджала губы.

Они с Мэй сидели за кухонным столом и катали сосновые шишки в арахисовой пасте. Дженни работала быстро и ловко, мурлыча себе под нос песенку, которая якобы засела у нее в голове (ничего подобного), и облизывая перепачканные пальцы с притворным – они обе это знали – беззаботным наслаждением.

И поскольку они обе это знали, Мэй упорно молчала и, медленно возюкая шишкой по тарелке, в которой уже не осталось пасты, с подозрением глядела на мать. Она искала в ее лице признание, что все это – от шишек и птичьего корма до песенки, крутящейся у матери в голове, – все это ложь. Ведь как может быть иначе, когда родная сестра отгородилась от нее, закрывшись у себя в комнате? Неужели мама этого не понимает?

Дженни хотелось прижать ее к себе, уткнуться носом в душистые светлые волосы и прошептать, что она понимает, она все понимает и у нее сердце кровью обливается. Но это было бы нечестно по отношению к Джун, которой недавно стукнуло девять и пора было вырваться из своего старого образа. И хотя Дженни всячески пыталась задобрить младшую дочку – взять, к примеру, эти птичьи кормушки из шишек, проект, на который у нее на самом деле не было времени, – та сопротивлялась.

Дженни посыпала шишку птичьим кормом, обвязала проволокой, а свободный конец проволоки загнула крючком. Протянула Мэй. Улыбнулась.

– Ну вот.

– Класс, – отозвалась Мэй.

И когда только она научилась сарказму? Последние пару недель Дженни не переставала удивляться обеим дочерям. Джун – вспыльчивая, обидчивая, маленькая ябеда Джун, – как мирно она встретила последний выпад Мэй. На ее бессвязные обвинения лишь бросала сочувственные, недоуменные взгляды в сторону Дженни, поверх головы сестры. Как это на нее не похоже – не дать сдачи, не пустить в ход кулаки и коготки. Дженни даже пришлось вмешаться.

Но Джун сказала сестре такое, что уж лучше бы оцарапала. Дженни потом вспоминала, как она пожала плечами и участливо произнесла: «Это была просто фаза, Мэй. Извини».

Так она ответила на горькие упреки сестры, кричавшей, что Джун теперь не до игрушек.