Айдахо

– Зрелость, – отвечает Энн.

Том смотрит на нее с сомнением.

– Женское тело, – смущенно поясняет она.

С наступлением вечера Том открывает входную дверь, чтобы впустить свежий после дождя воздух. С улицы доносится птичье пение, заполняя собой весь магазин.

– Она в желтом, – вдруг произносит Энн. – На каждой картине на ней что-то желтое. Я только заметила. Даже шарф у нее в ногах.

– Да, я… ну да, – отвечает Том, как-то странно на нее посмотрев.

– В детстве она любила розовое, – говорит Энн, припоминая туфли цвета лепестков шиповника, и поношенный свитер, и оберточную бумагу, в которую был завернут нож, поблескивающий теперь на столе. Том ничего на это не отвечает, просто заносит что-то в блокнот.

Они еще долго беседуют, обсуждают, какие картины куда отправлять, сколько всего печатать листовок.

– Вот эта, думаю, должна висеть у нас в Пондеросе, – говорит Энн, показывая на картину, где Джун тянется к лошади через забор. – В ней больше всего надежды. Я хочу, чтобы Уэйд видел именно ее, когда мы будем ходить за почтой.

– Согласен, – говорит Том. – Не стоит показывать ему все картины. На некоторые довольно трудно смотреть.

– На все, – говорит Энн.

– Да, – говорит Том. – На все.

Когда с делами покончено, Том провожает ее до машины. Она останавливается посреди темной стоянки, густо пахнущей мокрыми листьями. Уезжать не хочется.

– Знаю, в это сложно поверить, но они мне как родные. И я хочу, чтобы они все были вместе. – Она достает из сумки снимок, который много лет назад вымела из-под холодильника, тот самый, где Мэй сидит на пне с куклой в руках. Протягивает Тому. Она так хорошо изучила лицо Мэй, что снимок ей больше не нужен. – Повесите к себе на стену? Других у меня нет.

– Вы уверены?

– Ее место там. Рядом с остальными.

– Хорошо.

Кивнув, она садится в машину.

Во время трехчасовой поездки по темной дороге Энн размышляет о двух сестрах – о старшей, которую видела всего раз, и о младшей, которую видела лишь на фото, оставленном там, куда она, скорее всего, больше никогда не вернется. Жизнь Джун на стене Тома Кларка будет длиться и длиться, тянуться и тянуться бесконечной чередой догадок, картина за картиной, все последующие годы. А жизнь Мэй заканчивается тем снимком. Никто не строит догадок на ее счет. Никто не спрашивает, как она могла бы выглядеть в семнадцать. Могла бы – когда Джун все еще может. Нестыковка эта непостижима. Как внезапно оборвалась жизнь, как ужасно кончились образы. В момент смерти – и ее сестре этого никогда не достичь – Мэй стала законченной и неизменной.

Энн едет все дальше и дальше; маленькие города – редкие далекие огоньки. Она знает, что они с Уэйдом и Томом задумали гиблое дело. Вся их затея выросла из отчаяния. Каждая сцена, лишь появившись на бумаге, теряет шансы воплотиться в жизнь – именно потому, что на ней остановили выбор. Джун на батуте. Джун гладит лошадь. Вероятности испаряются, стоит лишь о них подумать. Так устроен мир.

И все же… и все же… Алану нашли. Как такое возможно?

Вот уже десять лет – с тех пор как она вышла замуж – ее жизнь движется по тайному следу потерянных образов, вымышленных и настоящих. Снимок под холодильником – в сумке, в руках незнакомца, на стене велосипедного магазина. Она никогда не показывала его Уэйду, не рассказывала, как наблюдала за Джун у шкафчика Элиота. Ее впечатления и ассоциации слишком хрупкие, хотя отношения с Уэйдом – совсем наоборот. У них крепкий брак, собранный из осколков и осколками присыпанный, так чтобы не осталось зазоров. Она его любит. Как она его любит. А сама боится, что однажды он снова спросит себя, почему Дженни так поступила. Боится, что причина кроется в ней; боится, что нет никакой причины; боится, что причина есть, но он никогда уже ее не вспомнит, что он утратил связующее звено, способное его убить.

Пожалуйста, хоть бы он никогда не спросил, хоть бы никогда не задумался, хоть бы никогда не впутался всем сердцем в события прошлого, как впуталась Энн. Она никогда не задаст Уэйду тот самый вопрос.

Что пела Мэй в тот день? Ты случайно не слышал, сквозь стекла машины, какие там были слова?

Вопрос возвращается именно в такие минуты – когда она одна. Уже прошло два года с тех пор, как Энн наткнулась на кресло с лампой посреди заснеженного леса, когда сбежала от своей жизни с Уэйдом – в первый и последний раз. Два года назад, посреди леса, страх оформился в слова: она готова вечно возвращаться в чащу, лишь бы не отвечать, готова снова и снова рассуждать и прикидывать, рисовать себе фантомные сценки, как Том рисует Джун. Сначала она скажет себе: «Как ты живешь с этим, зная, что была с ними в машине, зная, что все из-за тебя?» Потом поймет, как это самонадеянно, как губительно и бессмысленно. Человек знает тысячи песен и может надергать по ниточке еще из десятка тысяч. Даже ребенок. Так почему же из всех этих тысяч, из бесчисленного множества песен, которые можно сочинить на ходу, песен, слепленных из чепухи, из всего, что попадется на глаза, Мэй обязательно должна петь именно ту, которую с Уэйдом разучивала Энн?

Пустые домыслы.