Айдахо

Энн вздыхает с облегчением, да, но в то же время она потрясена. По обыденности жестов, по простоте улыбки, по отсутствию боли она поняла, что теперь полностью унаследовала его родных, что их уже не вернуть.

Впервые в жизни у нее нет сомнений, что отныне они живут только в ней.

Фотография с олененком была сделана пару лет назад. Он лежал в зарослях травы за амбаром, чуть крупнее кошки, спокойный и бесстрашный. Энн присела на корточки, прошептала «привет». Она наблюдала за ним, пока он не свернулся клубочком и не уснул. Она ушла и вернулась с фотоаппаратом. Звук вспышки его разбудил.

Разве могла она знать, когда прикоснулась к нему – осторожно, кончиком пальца, – что это ему навредит? Впоследствии, когда с легким упреком в голосе Уэйд рассказал ей про оленят, она ни в чем не призналась. Он не стал спрашивать напрямую, трогала ли она его.

– Потому что в таком возрасте, – объяснял Уэйд, – они еще невидимки. У них нет запаха. В лесу у всего есть запах, будь то животное или камень, только у оленят его нет. Поэтому, если их потрогать, передать им свой запах, ну.

Ну. Она подумала, что могла бы протереть олененка влажной тряпкой. Но у тряпки тоже есть запах – моющего средства. В общем, уже ничего нельзя было поделать. Спустя пару часов она вернулась на то же место, но олененка там уже не было. Вечером она то и дело вспоминала о нем, и каждый раз при мысли о белом пятнышке у него на тельце – вроде мятной капельки – у нее покалывало кончик пальца. Она представляла себе ночной лес. Уэйд как-то упоминал, что видел пуму, – правда, не здесь, а внизу, у реки, когда она выпрыгивала из воды. Так что они тут водятся. Койоты, волки. Все эти темные ветви и стволы и олененок, бредущий во мраке. Невидимый, за исключением одного места, одного белого пятнышка. Это отпечаток ее пальца ярким огоньком движется сквозь чащу. Я здесь!

Энн снимает фотографию олененка с крышки фортепиано. Убирает в темноту кухонного ящика.

Она не спрашивает, что почувствовал Уэйд при виде светловолосой девочки у себя дома, услышал ли, как фортепиано пело ей в ответ голосом почти как у нее, только откуда-то извне, из-под обломков старых песен, каким-то призрачным, почти радостным криком, запутавшимся в струнах, довольным, что пригодился, что его вспомнили и вернули.

Ночью Уэйд обнимает ее как прежде, и под тяжестью любящей руки угадывается все то же стремление дотянуться до чего-то у нее внутри – ощущение, гудящее над постелью, как те старые струны, как предчувствие, возникающее у родителя за миг до того, как проснется и заплачет малыш.

1995

Платье Мэй почти высохло после купания в баке. Она сидит на выгоне, сбегающем по склону, а рядом с ней, во влажной мякоти гниющего пня, спят ее четыре куклы. Они проспали здесь с субботы, и спали даже под дождем. Ночью в постели она представляла, как они лежат тут в темноте. Она знала, что от дождя могут пострадать их наряды, что краска, стекая с лица, перепачкает волосы и блузы. И ничего не сделала. А теперь она тут. И даже не смотрит на них.

Она сидит у пня, обхватив колени руками. Она окидывает взглядом склон. Она пришла сюда босиком.

– Ловкач, – шепчет она и тут же вспоминает кукол на полках Джун, не женщин, а мужчин, которые говорят так тихо, что приходится придвигаться к Джун вплотную, почти чувствуя ее запах на кончике языка.

Вдалеке лают собаки. Папа наверняка бросает им мяч. Он любит бросать его сильно-сильно, чтобы, коснувшись земли в лесной чаще, где-то далеко, он катился и катился с горки, оставляя за собой тропку запаха в дикой траве. А шесть гончих, которых вырастил папа, будут сидеть у его ног и ждать команды, а на слове «апорт» сорвутся с места, те еще ловкачи.

У папы есть собаки, у мамы – лошади, у сестры – книжки, а Ловкач исчез. Раз или два ей удалось углядеть в этих фактах особую логику – логику, которая пускает всех, кроме нее, в свои двери и дальше, по проторенным дорожкам. Ее все бросили. Это больно. И зачем только Джун пропадает в этих своих книжках, когда вокруг столько интересностей, столько опасностей, и они – они вдвоем – могли бы в них жить? Все могло бы стать как раньше, когда они с Джун были одинаковые.

Мэй. Джун. Май. Июнь. Май стоит раньше в календаре, и все же старшая у них Джун. Июнь – первый месяц лета, а май – всего лишь весна. Мэй закрывает глаза. Теплый ветерок ерошит ее волосы, а перед внутренним взором стоит печальная Джун. Мэй говорит с этим видением, не шевеля губами, не открывая глаз. Она разрешает сестре жить дальше, оставив ее позади.

Потому что это и есть любовь. Ее запах, ее терпкий животный страх, тайна, которую Мэй хранит ради нее. Угроза, подкатывающая к горлу, когда Мэй чувствует, что не в силах смириться с потерей. Полумесяцы от ногтей на коже. Чудовищная правда, что она не весна, которая приходит после зимы, которая приходит после осени, которая приходит после лета, которое наступает с июнем, – на самом деле она весна, которая предшествует лету, которая подпирает Джун-июнь с одного боку, первая и старшая и уже готовая потесниться.